Мария Гиппенрейтер - Бегство к себе

Из Москвы навестить меня приехал Алеша. Это было радостным событием. Я водила его в лес за черникой, с гордостью показывала, как я хорошо здесь живу и ловко управляюсь с работой и лошадьми. Как раз пришла пора везти хлеб в магазин. Алеша пошел со мной посмотреть на процесс. Я быстро запрягла лошадь в телегу, загрузила хлеб из пекарни и поехала к магазину. Возле магазина стоял большой столб с отходящей от него вбок опорой. Отчего-то я не справилась с управлением, лошадь с телегой въехали между этими столбами и намертво там заклинились. Ни вперед, ни назад протолкнуть телегу не удавалось. Пришлось разгружать хлеб, распрягать лошадь и самим вручную вытаскивать телегу. Алеша мне помогал. Мой триумф обернулся позором. Алеша меня подбадривал:

— Ничего, Машенька, с кем не бывает…

Примерно в десяти километрах от поселка в лесу стояла небольшая избушка, что-то вроде зимовья. Она была в запущенном состоянии. Мне сказали, что если ее привести в порядок и починить печку, то можно будет там останавливаться и даже ночевать. Идея была заманчивой, тем более что меня после конюшни собирались оформить лесником, и участок надо было все равно обустраивать.

Из письма:

«…В среду выписала разрешение на коня, поймала его в поле, проехалась верхом без седла. Потом погрузила на него два рюкзака — один с десятью кирпичами, другой — с флягой воды и повезла все это к себе в лес, в избушку. Навела там цемента и сложила печку. Вернее, сделала кирпичный фундамент и обложила железную духовку со всех сторон, а сверху еще глиной обмазала. Прямо хоть бели теперь эту печку. Осталось только трубу сделать и вставить. Возилась часа четыре, зато потом приятное ощущение было, что сама сделала. Вот так поживешь, и чему только не научишься…

И туда — и обратно ехала верхом. Теперь второй день ходить не могу. Ноги колесом…»

Наступила поздняя осень. Нужно было готовиться к зиме, запасать дрова. Приближалась и зимняя сессия. Надо было много заниматься, подгонять материал. Заочное обучение требовало самоорганизации и дисциплины. Этих навыков у меня не было, но благодаря тишине и отсутствию городских раздражителей и соблазнов я по вечерам с удовольствием сидела дома, топила печку, слушала свои любимые пластинки, делала домашние задания.

Из письма:

«Живу пока в общежитии. Приехали в поселок еще несколько человек, так что дело с жильем еще осложнилось. Ну да мне все равно. Я заткнула дыры в подполе, на днях вставлю вторые рамы, и дров березовых заготовить надо. Они жару много дают. Так что не пропаду. По вечерам занимаюсь и печку топлю одновременно. Поставила в кухню стол, ставлю на него настольную лампу и сижу занимаюсь. Печка спину греет, тихо, так что заниматься приятно. Вчера протопила русскую печку и поставила на ночь в нее кувшин с молоком. Утром ела творог со сметаной и запивала горячим топленым молоком. Ох и вкусно. В чугунке варю картошку в мундире.

…Приходит ко мне иногда в гости уборщица общежития, она же одновременно и заведующая. То веник принесет, то посоветует чего-нибудь. А недавно принесла большую пуховую подушку, а старую забрала.

— Вот, — говорит, — тебе подушка, чтоб мягче было. Хоть замуж выдавай тебя теперь с такой подушкой.

Очень приятная, светлоглазая, светловолосая женщина, 45 лет ей. Типичная русская крестьянка. Такие сейчас нечасто встречаются. Разговариваем с ней иногда. Она все говорит:

— Учись, доча, учись. Все маленько полегче жить ученой-то будет. А мы вот всю-то жизнь все своими руками делаем, через силу.

Руки вытянет, а они у нее такие опухшие, растрескавшиеся. Тут вот и задумаешься невольно. И вообще от нее каким-то теплом всегда веет. И говорит она мягко. И зовут ее тоже Машей. Вот так мы и живем. Здесь уже холодно стало. Днем солнце светит, а утром, как встанешь, все белым-бело от инея. Так сверкает, что глазам больно. Воздух морозный, дыхание иногда приостанавливается. Глаза закроешь, и как будто бы зима. Ночи такие темные, что приходится на улице на ощупь идти, если выхожу в туалет. Зато столько звезд, что просто ужас! Я еще не видывала столько. Прямо в несколько слоев.

Лес уже наполовину облетел, но все равно очень красиво…»

Однажды, гуляя по лесу, я наткнулась на застрявшую в кустах птицу. Это был канюк — крупный хищник семейства ястребиных. У него было повреждено крыло. При моем приближении канюк перевернулся на спину, вытянул вперед когтистые лапы и стал шипеть. Кое-как завернув в куртку, принесла его домой. В общежитии была большая пустая комната, в которой никто не жил. Там я и поселила канюка, прибив к стене толстую ветку. Канюк на удивление быстро ко мне привык, ел из рук мясо. Иногда удавалось раздобыть ему мышей. Он глотал их целиком, потом отрыгивал плотные комки шерсти — «погатки». Канюк важно расхаживал по комнате, уже мог взлетать на свою ветку, любил сидеть у меня на руке, плотно обхватив ее когтистыми лапами. Было видно, что он поправляется. Уехав на зимнюю сессию, я поручила его ребятам. Когда вернулась, канюка не было. Мне рассказали, что после моего отъезда он перестал есть, захирел и погиб. Было очень жалко, хорошая была птица.

Вернувшись обратно после зимней сессии, я еще некоторое время работала в конюшне. Иногда меня просили встретить кого-нибудь с автобуса. Автобусная остановка была в нескольких километрах от поселка, и зимой приезжему идти пешком, да еще вечером, было не очень заманчиво. Я запрягала лошадь в сани, наваливала туда побольше сена, чтобы было мягче и теплее, заворачивалась в овчинный тулуп и отправлялась в путь. В свете луны высокие ели отбрасывали длинные косые тени на дорогу. Лошадка весело трусила по накатанной колее, мерно поскрипывал снег под копытами, ритмично покачивались сани. В тулупе было тепло и уютно, вокруг была сказка, возникало ощущение очарованности и безвременья. Потом лес кончался, и взору открывалась голубая искрящаяся равнина. Вдалеке желтым светом приветливо светились окошки изб, там топили печки, и ветер доносил запах терпкого дыма.

На обратном пути я иногда решала прокатить седока и пускала лошадь вскачь. Почувствовав свободу, она неслась галопом, ветер дул в лицо, снег, летящий из-под копыт, залеплял глаза и нос, было весело и было ощущение счастья.

Иногда мама присылала мне посылки с чем-нибудь вкусным. Это всегда было радостным событием. В посылках были консервы, тушенка, сгущенное молоко, гречка, юбилейное печенье или мой любимый вафельный тортик. Как-то я в письме попросила прислать теплые фетровые сапожки с молнией. Они назывались «прощай, молодость», так как были не в моде, их носили бабушки, но зато они были теплые и удобные. Вскоре мне пришли две бандероли, в каждой — по сапогу.

Потом мама рассказала мне историю. Она пришла на почту отправлять сапоги, но их вес превышал допустимый вес бандероли. Надо было идти в другой отдел, покупать ящик, все это обшивать и посылать как посылку, в общем, возня. Тогда мама попросила послать один сапог. На почте отказались: что это, мол, за посылка с одним сапогом, так не полагается!

Мама возразила:

— Но ведь человек может быть одноногий, почему ему нельзя послать один сапог?

На это не нашлись, что ответить, и приняли бандероль с одним сапогом. Тогда мама достала второй.

— Ну а этот-то куда? — возмутились на почте.

— Так там ведь могут быть два одноногих человека!

Вот так я получила свои сапоги.

В конце зимы меня снова перевели в научный отдел и поручили проводить учет птиц. Мой маршрут состоял из пятнадцати километров лыжни, по которой я должна была каждый день бегать и считать всех увиденных птиц или их следы. У меня были широкие охотничьи лыжи, палки я не брала, так как в руках были блокнот и карандаш. Лыжня шла через разные типы леса — боры-беломошники, ельники-зеленомошники, смешанный лес, и во всем этом водились разные виды птиц, которых я и должна была записывать в блокнот. Еще у меня был с собой манок на рябчика, которым я пересвистывалась с синицами или рябчиками. В марте начались оттепели, снег подтаивал и становился зернистым, дул теплый ветер, принося новые запахи, и совсем по-весеннему шумел лес. За ночь слегка подмораживало, и лыжи легко катились по крепкому насту. Птицы к весне оживились, начался весенний прилет, и лес зазвенел на разные голоса.

Постепенно круг моего общения расширился. Среди научных сотрудников заповедника было много молодежи. Мы нередко собирались по вечерам, пели и играли на пианино и гитарах, устраивали дискуссии на разные темы. Все это было для меня ново, я присматривалась, прислушивалась. Все они были старше и образованнее меня, и мне было чему поучиться.

Помню, на Восьмое марта мне подарили открытку со стихом: