Василий Галин - Капитал Российской империи. Практика политической экономии

Условия существования в России кардинальным образом отличаются от западных. Как следствие, образ жизни русских является прямо противоположным европейскому. Европеец копит капитал, улучшает и развивает условия своей жизни, русский же вынужден постоянно бороться за свое выживание. Поверхностный наблюдатель навряд ли заметит эти различия, на самом же деле они встречаются практически ежедневно, на каждом шагу, в любой области деятельности, властно диктуя свои законы и формируя свои тенденции.

Вместе с тем, как только какая-либо тенденция проявляет себя, сразу же проявляются силы, стремящиеся использовать ее в своих целях, и они порой сопособны многократно усилить эффект от ее действия. И здесь наступает пора перейти к следующей главе нашей книги…

Стремление к преодолению фатализма жесткой зависимости русской цивилизации от сурового климата, резко обострилось с появлением в России первых признаков капитализма. Это стремление подталкивало прогрессивных деятелей того времени обратиться к трансформации другого фактора экономического роста – труда.

Так, популярный в те годы К. Кавелин находил причины бедственного положения России именно в крепостном праве – «несвободном труде»[297].

Наглядные подтверждения тому давал М. Покровский, который, в частности, приводил пример помещика, которому работники на барщине обходились в 1,7 раза дороже, чем вольнонаемные[298]. «Барщинное хозяйство – одна из невыгоднейших форм сельскохозяйственного производства, в один голос твердили едва ли не все «сознательные» помещики конца николаевского царствования»[299].

Массовой убыточности помещичьих хозяйств противопоставлялись буржуазные, которые в конце 1830 г. в среднем уже давали 15–20 % прибыли, а некоторые – до 57 % на оборотный капитал.

При этом производительность труда в последнем хозяйстве была почти в 2 раза выше, чем «при самой усиленной барщине»[300]. К.

Кавелин попытался даже определить, что теряет русское народное хозяйство от крепостной зависимости, и «по самому умеренному исчислению» он определил ежегодный убыток «по крайней мере, в 96½ млн руб. сер.»[301]

Проблемы у помещичьего хозяйства стали появляться с самого начала его возникновения в 1730–1760 гг., когда после смерти Петра I основной акцент деятельности дворянства стал смещаться с военной к хозяйственной – «дабы земля праздна не лежала»[303]. Служивый дворянин постепенно превращался в помещика-крепостника, добивавшегося и получавшего все больше привилегий и прав, а крепостной – в полного раба. В. Ключевский говорит об этом факте, как об установлении «третьего крепостного права»[304]. О его характерных особенностях говорят следующие примеры:

Новгородский губернатор Сиверс находил установившиеся помещичьи поборы с крестьян «превосходящими всякое вероятие». По мнению графа П. Панина, «господские поборы и барщинные работы в России не только превосходят примеры ближайших заграничных жителей, но частенько выступают и из сносности человеческой» и обращался к императрице с предложением ограничить беспредел помещиков[305]. Однако произошло прямо наоборот казенный оброк подтянулся к помещичьему: если в 1760 г. с казенного крестьянина он составлял 1 руб., а помещичьего – 2 руб., то в 1780-х гг. уже 3 и 4 рубля соответственно[306]. Некоторые помещики, по словам В. Ключевского, вообще «превратили свои деревни в рабовладельческие плантации»[307].

Граф П. Румянцев установил следующие наказания для своих крестьян штраф, цепь, палка, плеть. Пример наказания: 10 коп. за непосещение церкви (это при том, что годовой оборок с крестьянина составлял 2 рубля). Согласно правилам другого помещика, если крепостной говел но не приобщался то наказывался 5 тысячами розг[308]. И эти наказания за «идеологические» проступки, можно считать минимальными. Не случайно В. Ключевский приходил к выводу, что помещик XVIII в. сумел быть строже «Русской правды» XII в.»[309] От негодных к труду, помещик мог избавиться простым и доходным образом: «перед каждым (рекрутским) набором помещики ссылали в Сибирь неисправных или слабосильных крестьян», на «освоение Сибири», помещику их засчитывали как рекрутов. Правда, по мнению Сиверса, вряд ли хотя бы четвертая часть сосланных доходила до места[310].

Со становлением «нового крепостного права» у новообращенных помещиков возникла потребность в капиталах для поднятия хозяйств. Такая же потребность возникла и у той их части, которая устремилась не в деревню, а к светской жизни. Проблемы с деньгами были даже у высшего дворянства, входившего в придворный круг, где поддержание своего статуса требовало соответствия царившей там безудержной роскоши. И с конца первой половины XVIII в. помещики начали активно закладывать свои имения ростовщикам под неоплатные проценты.

Для того чтобы избежать полного разорения высшего сословия, в 1754 г. наряду с купеческим был создан дворянский банк, предназначенный для кредитования помещиков под низкий процент. Капиталы банка формировались от доходов государственной винной монополии. Массовая просрочка кредитов и постоянные махинации с ними привели к фактическому банкротству обоих банков. В результате Петр III приказал взыскать долги и закрыть банки. Но был убит гвардейцами, и с благословления Екатерины II и ее наследников кредиты частью пролонгировали, частью списали, частью они были съедены инфляцией (с 1786 по 1813 гг. курс рубля в серебре упал почти в 5 раз[311]), а банки, пройдя череду преобразований, продолжили свою работу.

Особенно быстро долг помещиков начал расти после 1812 г., основной причиной тому были убытки нанесенные войной. Очередной виток роста долгов произошел во время кризиса 1833 г., тогда было заложено (в государственный заемный банк, опекунские советы и приказы общественного призрения) около 4 млн душ крепостных крестьян: под эти души было выдано казною до 270 млн руб. серебром. Однако, несмотря на последующий рост цен на зерно и хлебных оборотов, задолженность помещиков продолжала расти. Н. Чернышевский в 1858 г. отмечал, что «бывают случаи, когда наследник отказывается от получения огромного количества десятин…, потому что долговые обязательства… равны всей сумме доходов, доставляемых поместьем»[312]. К 1859 г. уже 65 % всех душ, принадлежавших помещикам, были в залоге. А в черноземных губерниях, превращавшихся в «хлебную фабрику», было заложено 70–80 % и более душ…[313]

Закладывать больше уже было нечего. В свою очередь, попытка усиления эксплуатации крепостных (например, в виде расширения применения месячины) привела к тому, что, с одной стороны, «перед самым освобождением размножение крепостного народа не только шло медленно, но одно время приостановилось и даже пошло на убыль»[314],[315]. А с другой – к росту крестьянских волнений: по словам А. де Кюстина, Россия стала напоминать «плотно закупоренный котел с кипящей водой, причем стоит он на огне, который разгорается все жарче; я боюсь, как бы он не взорвался»[316]. В результате «главное опасение» Александра Николаевича, по его собственноручному признанию, состояло в том, чтобы освобождение крестьян «не началось само собою снизу»[317].

Задолженность помещиков, млн серебряных рублей; среднегодовое количество крестьянских восстаний и доля крепостных в общей численности населения, в %[318]

Но главное – «кредит был почти исчерпан… Вопрос, откуда достать денег, стал вопросом классового самосохранения русского дворянства. На такой почве возник первый практический план крестьянской реформы, исходившей не от юридических или моральных соображений, а от чисто экономического расчета… Продать крестьянам их свободу и вместе те наделы, которыми они пользовались при крепостном праве – и, этим путем расквитавшись со старым долгом, получить новый такой же капитал, уже не в долг, а без возврата – такова, по словам М. Покровского, была основная идея этого гениального плана, под пером дворянских и буржуазных публицистов получившего красивое название – «освобождения крестьян с землей». «По расчетам Кошелева, несколько даже преувеличивавшего задолженность помещичьего землевладения, это последнее, переведя весь свой долг на освобожденных крестьян, могло приобрести еще до 450 миллионов рублей серебром, сохранив при этом в неприкосновенности совершенно очищенную от всяких долгов барскую запашку… проекты Кошелева немногим отличались от того, что действительно реализовано <…>, – притом отличались в сторону большей скромности, помещикам удалось получить больше, нежели надеялся самый расчетливый и предприимчивый из их представителей»[319].