Ирина Медведева - Новое время — новые дети

Вскоре пришло время поступать в институт. Экзамены Володя завалил. Опасность «загреметь» в армию приближалась вместе с осенним призывом. Мать засуетилась в поисках знакомых врачей и заранее одалживала деньги на «благодарность». Искала она и подходы к военкомату, благо кое–какие связи имелись.

— Черт меня дернул понадеяться на этого лоботряса! — негодовала мать. — И с чего я взяла, что он должен обязательно поступть? Надо было, как делают умные люди, регулярно класть в больницу с двенадцати лет, фиксировать травму головы, собирать медицинские заключения… А, что теперь говорить! Все как всегда на мне!

И она с вызовом смотрела на отца. Отец хмуро отмалчивался. А со стены на эти причитания взирал дедушка–полковник, умерший совсем недавно, в год 50–летия Победы.

Володя старался поменьше бывать дома. Тем более что у одного из приятелей появился компьютер, и они могли целыми днями играть в разные игры.

Алиса куда–то исчезла из городка. Наверно, уехала отдыхать, думал Володя. Впрочем, ему бы и не хотелось сейчас с ней встретиться. Ведь пришлось бы сообщить о неудаче с институтом…

Но вскоре встреча все–таки состоялась. Они столкнулись на пороге булочной.

— Привет! Ты где была?

— В Тюмени.

— К своим ездила? — догадался Володя, вспомнив, что у Алисы в тех краях родня.

— Да, — помолчав, ответила она. — У меня же там брат двоюродный был… А теперь нет. Убили.

Володе стало неловко, и он ляпнул первое, что пришло в голову.

— Что, разборки?

— Дурак ты! — вспыхнула Алиса. — Он в Чечне погиб… — И, презрительно усмехнувшись, добавила: — Хотя что это я? Ты–то, Вовочка, как раз не дурак. Я совсем забыла… Дураки идут в армию. А ты у нас мальчик умный, рассудительный, с тобой все будет в порядке.

И, не дав ему ответить, ушла.

Дома Володя заявил, что от армии он бегать не будет.

— Ты что, с ума сошел? — испугалась мать. — Хочешь, чтобы тебе почки отбили? Отец! Скажи ему! Что ты молчишь, как истукан?

— Тебе в армию нельзя. Характер у тебя не тот, — тихо сказал отец.

— Ах, не тот?! А у тех, кого убивают, значит, тот? — взвился сын.

— Про этих ребят их родители должны думать. И вообще… пусть правительство своих детей и внуков на смерть посылает, а я тебя не пущу. Ты у меня один! — решительно заявила мать.

— Не спорь, сынок. Мама права. Никому эта Чечня не нужна, — отвернувшись к окну, произнес отец. — А ситуацию в армии я знаю изнутри. Это полный беспредел.

… Мамины хлопоты увенчались успехом. Володя безропотно выполнил все, что от него побребовалось, и получил освобождение от армии. А вскоре у него появилась девушка, с которой он познакомился на институтских подготовительных курсах. Жизнь пошла своим чередом, и если б не телевизор, который отец смотрел по вечерам, ее бы вообще ничто не омрачало. Слышать про Чечню Володе было неприятно, а об этом сообщалось в каждом выпуске новостей.

Впрочем, он нашел выход из положения: как только из другой комнаты доносился голос диктора, Володя надевал наушники, и тогда уже никто не мешал ему слушать его любимую группу «Квин»…

Можно сколько угодно усыплять себя разговорами, что нам никто не угрожает, что война снится только выжившим из ума патриотам и что впереди у России — бесконфликтное будущее, торжество «добра без границ». Но бои на таджикской границе, уже не просто горячие, а раскаленные точки Кавказа, учения НАТО в Крыму и многое–многое другое свидетельствует, увы, об обратном. И в этом контексте особенно двусмысленной выглядит беспомощность военного руководства в борьбе с «дедовщиной» и газетные заголовки типа «Начался весенний призыв на тот свет».

Возникает простой вопрос: кто будет защищать «умных», когда все «дураки» «поумнеют»? Сегодня нам не нужна Чечня, не нужна нефть, завтра не нужна будет Сибирь, следующим тактом — Рязань и Владимир… Но такими темпами, глядишь, и вовсе не останется пространства. Даже для самых «умных». Так что им, бедным, негде будет, надев наушники, насладиться пением звезд современной эстрады.

Мама Дато пекла такие вкусные хачапури, что их раскупали мгновенно, они не успевали остыть. Все грузинские женщины хорошо готовят, однако не все на продажу пекут как для себя.

Но когда ее постоянные покупатели выражали восторг, Манана отвечала с грустной улыбкой:

— На рояле я тоже играла неплохо. Даже лауреатом двух международных конкурсов была…

Они приехали в Москву после грузинско–абхазских событий: Манана, ее муж и шестилетний Дато. В Абхазии муж был главврачом районной больницы, но в Москве ему пришлось срочно перепрофилироватся. К моменту нашего знакомства он уже был в ранге владельца продовольственного ларька. Они снимали двухкомнатную квартиру — по московским меркам довольно неплохо для семьи из трех человек. Но Дато требовал, чтобы ему вернули его дом.

— Вы поймите, ему и в четырехкомнатной квартире было бы тесно, — объясняла мать. — Дом — это совсем другое. Это окна на все четыре стороны. В одну сторону посмотришь — море, в другую — горы, окно его спальни выходило в мандариновый сад… а когда мы обедали на веранде, то могли разговаривать с соседями, они нам ближе родственников были… Где в Москве это возьмешь? Что делать, не знаю! Замучил меня мой Дато. Сны он видит про наш дом, рисует наш дом, сто раз в день меня спрашивает: «Зачем здесь живем? Почему не вернемся?»

В Москве грузинскому мальчику было плохо не только поэтому. У него были совершенно другие стереотипы поведения: то, что на Кавказе считалось проявлением здоровой мужской инициативы, которая всячески поощрялась с самого раннего возраста, в московской «песочнице» воспринималось как наглость. А южный темперамент, любовь к шумным играм, возне, борьбе на нашей почве выглядели драчливостью и отпугивали как детей, так и взрослых. Тем более, что у Дато на природный характер накладывалась повышенная возбужденность после пережитого стресса. Возбужденность, которую родители принимали за живость, за непоседливость.

— Он у нас настоящий джигит, в прадеда пошел, — с гордостью рассказывал отец. — Рядом с нами бомбили, а он бегает, кричит, радуется, глаза сверкают. Дом сгорел на его глазах — а мой Давидик ни одной слезинки не проронил! Я его, между прочим, так назвал в честь нашего грузинского царя Давида Строителя.

И даже то, что мальчик начал сильно заикаться после пожара, не навело родителей на мысль, что под маской радости скрывались совсем иные чувства Впрочем, когда живешь с человеком бок–о–бок, часто не улавливаешь даже вполне очевидных причинно–следственных связей. Отделить главное от второстепенного гораздо легче издалека. А уж в данном случае взрослым столько надо было держать в поле внимания, меняя всю свою жизнь, поворачивая судьбу, что их ненаблюдательность и вовсе неудивительна.

Дато и раньше был вспыльчив, а в Москве после всего пережитого стал прямо–таки нетерпим. Любое возражение, не говоря уж об отказе, вызывало у него приступ бешенства. В невинной шутке ему слышалось издевательство, он не желал играть по установленным правилам, не терпел очередности, отказывался водить и, не помня себя от ярости, вцеплялся в «обидчика» бульдожьей хваткой.

Когда соседский ребенок, не сошедший по первому требованию Дато с качелей, угодил в больницу с сотрясением мозга, родители запретили своим детям играть с драчуном, и за ним прочно закрепилась кличка «псих». А иногда звучали обидные высказывания и в адрес его кавказских кровей.

Дато с этим смириться не мог и объявил войну всему двору. Но, конечно же, был обречен на поражение. Дело кончилось тем, что маме пришлось держать его дома, где он томился, как тигр в клетке. И оттого становился еще более неуправляемым.

Родители не видели выхода. У них оставалась одна слабая, но все–таки надежда на школу. «Там дисциплина, там новые ребята, там голова будет занята», — думали они.

И действительно, первые школьные недели прошли относительно благополучно. Дато с увлечением готовил уроки под руководством мамы, рвался отвечать, рассказывал, как его хвалит учительница. Несмотря на новую ситуацию, он даже стал меньше заикаться!

Зато у отца дела шли неважно. Он несколько раз подряд промахнулся с товаром и сел на мель. Друзья, на поддержку которых он рассчитывал, не поддержали. Впрочем, Ираклий их в этом и не винил. Они тоже были приезжими и отчаянно боролись за место под северным солнцем, таким неласковым, таким скупым. Виноваты были все остальные, и вечером, придя домой, Ираклий отводил душу. Московские партнеры представлялись ему скопищем всех человеческих грехов: глупые, ленивые, необязательные, лгущие на каждом шагу, готовые продать за копейку. С характеристики отдельных людей он как–то незаметно переходил на все общество, на всю страну, и получалось, что это Богом проклятое место, населенное порченым людьми, у которых нет будущего. А уж тех, кто сочувствовал абхазцам, а не грузинам, Ираклий вообще за людей не считал! Их же тогда в Москве было немало, поэтому у Ираклия создавалось впечатление, что он живет во враждебном лагере. Жена советовала ему воздерживаться от политических дебатов, но он не мог, и в результате часто ругался с партнерами, что тоже не лучшим образом сказывалось на его делах.