Ирина Медведева - Новое время — новые дети

Дато постоянно варился в атмосфере недовольства, напитывался ею, набирался слов и выражений, и однажды, повздорив с одноклассником, выдал все «по полной программе». Тот в ответ обозвал Дато «черно…опым» и заявил, что «русским от них проходу нет» и что они «все квартиры скупили» (тоже, видно, дома напитался). Его поддержало еще несколько человек. Кто–то знал про рынки, оккупированные кавказцами, кто–то — про мафию… Короче, межнациональный конфликт завершился изрядной потасовкой. Дато в кровь разбили нос, но самое обидное было не это, а слова одного мальчишки: «Не нравится в России — поезжай домой!» Как Дато ненавидел его в эту минуту! Как хотел крикнуть, что не нужна ему никакая Россия и что он хоть сейчас бы уехал, если б у него был дом! И что такого чудесного дома, как у него, ни у кого из них нет и никогда не будет…

После этого происшествия Дато притих, но эта тихость была настолько не в его характере, что настораживала еще больше, чем повышенная возбудимость. Он стал часто болеть, потерял интерес к учебе, и даже игрой его трудно было развлечь.

Однажды, когда он лежал простуженный с обычным теперь для него угрюмым выражением лица, Манана, у которой давно уже сердце разрывалось от жалости к нему, спросила:

— Что для тебя сделать, сынок? Что ты хочешь?

И вдруг услышала в ответ:

— Умереть.

И поняла, что он сказал правду…

Вечером у отца с сыном состоялся мужской разговор. Ираклий напомнил Дато славную историю предков, подчеркнув, что мужчины в их роду никогда не сдавались, а стояли до последнего. И закончил свое отцовское наставление словами:

— Ты должен вырасти и вернуться. Вернуться, чтобы отомстить врагам и построить дом. На том самом месте, где стоял наш.

Дато слишком много пропустил, и его не аттестовали по основным предметам. Пришлось остаться на второй год.

Но нет худа без добра. В новом первом классе оказалось еще два мальчика–кавказца. Они быстро составили маленькую коалицию, которую Дато возглавил по праву старшинства. Вскоре отыскались и покровители из подростковой среды, тоже недавно с Кавказа. У каждого за спиной были позор и трагедия бегства, а в сердце уже пробудилась и все громче заявляла о себе неутоленная жажда мести. Но поскольку реальные враги были недосягаемы, агрессия ребят частенько выплескивалась на врагов мнимых — ни в чем не повинных московских школьников. И в этом не было национальной специфики. Очень многие люди, будучи не в силах дать отпор обидчику, берут реванш в отношениях с более слабыми…

— Можете не продолжать! — скажет читатель. — Финал и так ясен. Парни образовали «преступную группировку» по национальному признаку.

Но мы не будем продолжать сюжет вовсе не поэтому. Не столь принципиально, на наш взгляд, чем эта история закончится: образованием невинного землячества или банды малолетних преступников. А что же тогда важно?

— Мы думаем, само появление в нашем обществе значительного числа людей, которые живут без установки на подлинную адаптацию. Раньше так у нас себя чувствовали только иностранцы. Но во–первых, их было мало, а во–вторых, степень их интегрированности в общество была ничтожной. К примеру, политэмигранты–чилийцы не владели в Москве разветвленной сетью аптек или фруктовых ларьков, не боролись за разделение сфер влияния в какой–либо из отраслей промышленности, не шли в политику. А «дети (да и взрослые!) разных народов», жившие в СССР, не ощущали себя, приезжая в Москву — и шире: в Россию — ни беженцами, ни представителями другого, часто враждебного государства. Проявления бытового национализма, конечно, были и тогда, но они не подкреплялись государственными установками. И тем более не могли перерасти в антагонизмы политические.

Теперь же мы живем в этом отношении на пороховой бочке. А заигравшиеся в политические игры негодяи еще и норовят поднести к ней зажженный фитиль.

Рома с самого раннего детства был странным ребенком. «Странным» это, пожалуй, мягко сказано. Он был психически больным. Как правило, такой факт становится очевидным для родителей в последнюю очередь. И это понятно. Слишком страшно произнести слово «шизофрения» по отношению к своему сыну. Слишком безысходно.

Но у Роминых родителей хватило мужества посмотреть на болезнь ребенка открытыми глазами. С пяти лет он постоянно наблюдался у психиатра, стоял на учете в районном психо–неврологическом диспансере и периодически лежал в больнице.

Но потом разразилась перестройка, и одной из ведущих тем в нашей печати стала тема советской карательной психиатрии, действительно серьезная и для людей, прошедших через этот кошмар, болезненная. Однако тут же нашлись и любители подразаботать на «чернухе», в результате чего появилась куча статей и телепередач, изображающих всех советских психиатров как чекистов в белых халатах.

Помнится, на всемирном психиатрическом конгрессе в одной из европейских стран мы, еще не успев заглянуть в программку, поняли, какие доклады будут делать наши отечественные «спецы». Поняли по их физиономиям. Было видно, что при старой конъюнктуре они основательно изучили вопрос карательной психиатрии изнутри (естественно, не в роли жертв). Ну, а при новой, когда стало выгодно обличать, с успехом выступили в роли обличителей.

Вы думаете, это лирическое отступление? — Отнюдь! Дело в том, что важнейшим последствием разоблачительной кампании стала дискредитация психиатрии вообще и детской психиатрии (которая уж никакого отношения к карательной не имела!) в частности.

И на судьбе Ромы это все не замедлило сказаться. Школу он, находясь на домашнем обучании, не посещал, друзей в силу психических особенностей не имел и заполнял свободное время газетами и телевизором, жадно поглощая все то, чем тогда пичкали неискушенного обывателя. Вскоре мальчик наотрез отказался принимать лекарства, которые годами поддерживали его в более или менее стабильном состоянии, заявив, что это психотронное оружие. Родители пытались всеми правдами и неправдами впихнуть внего нужные таблетки, но он разгадывал их хитрости и кричал, что они нарушают права человека. А врача, который искренне волновался за его здоровье, в глаза назвал чекистом и сказал, что больше не придет к нему никогда.

И в самом деле не пришел.

Жизнь Роминых родителей — и без того несладкая — превратилась в кромешный ад. Состояние больного подростка резко ухудшилось, он не пускал в дом учителей, тема карательной психиатрии стала основным содержанием его бреда. Себя он теперь мнил диссидентом, которого за его вольнолюбивые убеждения довели до инвалидности. Районный врач в этом бреду представал генералом КГБ. Ну, а папа с мамой — агентами, в задачу которых входило выведывать информацию у сына и планомерно разрушать его психику.

Визит к врачу, понятное дело, приравнивался к допросу, так что об этом теперь нельзя было даже заикнуться, но родители все же в особо трудные минуты потихоньку обращались к «генералу», и тот по старой памяти давал им советы, как справиться с разбушевавшимся «инакомыслом».

Но потом Рома вырос, и его карту перенесли во взрослый психо–неврологический диспансер. Там врач уже при всем желании не мог дать заочный совет родителям, потому что никогда не видел своего пациента. А когда Роме исполнилось шестнадцать, он пришел в диспансер, но вовсе не для того, чтобы посетить врача, а чтобы… сняться с учета. Ведь по новым демократическим правилам учет у псхиатра стал делом добровольным. Если, конечно, больной не социально опасен и не угрожает собственной жизни. Ну, а кинется на кого–то с ножом или в петлю полезет, тогда другое дело. Жертве, правда, такая логика вряд ли придется по вкусу, но на всех не угодишь. Идеал, как известно, недостижим.

В общем, Рома числился теперь в здоровых. При этом он перестал мыться, застегивать штаны, выходить на улицу, разговаривать. О какой–либо работе, даже самой примитивной, не могло быть и речи. А вопрос о деньгах стоял уже очень остро, потому что снятие с учета автоматически повлекло за собой снятие инвалидности, и семья лишилась пособия. Которое, между прочим, играло не последнюю роль в бюджете, поскольку Ромина мать неотлучно находилась при сыне и зарабатывал только отец.

Вскоре отец, которому не было пятидесяти, умер от обширного инфаркта. Мать обменяла двухкомнатную квартиру на однокомнатную и надеется, что вырученных денег ей с сыном на несколько лет жизни хватит. О дальнейшем она старается не думать, ведь тогда неизбежно придется представить себе будушее, в котором Рома останется один…

О правах человека и тем паче о карательной психиатрии с этой женщиной лучше не заговаривать. Она может стать социально опасной.

Наверное, сразу возникает вопрос: почему «вместо»? Где последняя история?