Эдвин Шнейдман - Душа самоубийцы

Акт суицида является уходом, расставанием с жизнью, причиняющей боль. Самоубийство как бы провозглашает: «В случае пожара (читай — невыносимых эмоциональных переживаний) пользуйтесь этим выходом».

Даже в аду это остается верным. Один из узников концентрационного лагеря впоследствии так писал о мыслях, посетивших его в застенках: «Я смотрел на повешенных и завидовал тому покою, который они познали». Мысль об аде в его религиозном понимании обычно не приходит в голову самоубийцам. Напротив, совершается определенное число самоубийств — обычно вследствие душевной боли от утраты, — при которых самоубийца искренне рассчитывает воссоединиться с покинувшими его любимыми людьми в райских кущах или в каких-либо иных мирных и блаженных местах. Однако большинство суицидов (как выясняется при анализе большого числа предсмертных записок) могут разочаровать своим мирским характером. Их целью (или намерением) не является вовсе попасть куда-нибудь, а просто — уйти прочь. Их практическая задача состоит в остановке, прекращении невыносимого потока сознания, а не в продолжении жизни в загробном мире. «Бегство» не осуществляется человеком для перехода из одной камеры пыток в другой застенок. При самоубийстве конечная цель состоит именно в обретении покоя неодушевленности.

Важная клиническая задача при работе с самоубийцами — с ней сталкивается любой потенциальный спасатель — состоит в преодолении того опасного положения вещей, когда цели бегства и достижения покоя видятся им обманчиво-привлекательными. Очевидно, иначе у них не возникало бы суицидальных тенденций. В то же время следует помнить и отрабатывать с пациентами тот факт, что продолжение жизни может автоматически возвратить человека к тяготам, обязанностям и боли.

С тех пор как в далекой молодости мне довелось впервые прочесть приведенный ниже отрывок, я не перестаю восхищаться гением немецкого писателя Томаса Манна, проявившимся в удивительно тонком изображении неустойчивого равновесия между жизнью и смертью. Это место — ключевое в его первом романе — «Будденброки», написанном в возрасте 25 лет.

Так обстоит дело с тифом: в смутных, бредовых сновидениях, в жару и забытьи больной ясно слышит призывный голос жизни. Уверенный и свежий, этот голос доносится до него, когда он уже далеко ушел по неведомым, раскаленным дорогам, ведущим в тень, мир и прохладу. Встрепенувшись, человек прислушивается к этому звонкому, светлому, чуть насмешливому призыву повернуть вспять, который донесся до него из дальних, уже почти позабытых краев. И если он устыдится своего малодушия, если в нем шевельнутся сознание долга, отвага, если в нем вновь пробудятся энергия, радость, любовь, приверженность к глумливой, пестрой и жестокой сутолоке, которую он на время оставил, то как бы далеко ни завела его раскаленная тропа, он повернет назад и будет жить. Но если голос жизни, до него донесшийся, заставит его содрогнуться от страха и отвращения, если в ответ на этот веселый, вызывающий окрик он только покачает головой и отмахнется, устремившись вперед по пути ему открывшемуся, тогда — это ясно каждому — он умрет58.

Перед вами потрясающе точное описание внутренних споров, происходящих в душе самоубийцы, именно таким образом и осуществляется эта наводящая ужас работа.

Душевная боль является тем переживанием, от которого защищается человек. Однако при этом самыми существенными обстоятельствами остаются его нежелание переносить и терпеть боль, основные черты личности, делающие его самим собой, его чувство идентичности и, особенно, его идеальное Я и сознаваемая идеальная идентичность. Иными словами, то, каким образом в действительности человек воспринимает себя, оставшись наедине с собой. Здесь мне хочется привести слова моего коллеги, Роберта Литмана:

Люди совершают самоубийство потому, что не в состоянии принять переживаемой боли, ибо она не согласуется с их концепцией своей личности, с их собственным идеалом. Поэтому я полагаю совершенно необходимым включать в долговременное лечение людей с хроническими суицидальными тенденциями помощь в изменении концепции своего Я, чтобы в конце концов они пришли к осознанию, что боль, представляющаяся им уникальной, на самом деле не имеет существенных отличий от той, которую переживают другие люди, и что их личность в своих основных чертах весьма сходна с личностными особенностями, свойственными остальным людям.59

Ведь получается, что в реальной жизни многие люди, не имеющие суицидальных намерений, считают себя похожими на своих ближних. Однако самоубийцам бывает свойственно чувство, что испытываемая боль является в чем-то уникальной, что она не сравненно сильнее боли и страданий, которые переживают другие люди, и это отношение делает ее особенно невыносимой — владеющее ими чувство начинает граничить с идеями величия. Так происходит из-за того, что самоубийцы часто ограничивают общение с остальными людьми и беседуют лишь с самими собой. Они считают свои страдания и смерть уникальными. Им грезятся собственные похороны, плачущие родственники и близкие — то есть в некотором смысле они продлевают свое существование в этом мире, по крайней мере, на какое-то время после смерти; о них помнят и не забывают; они остаются живыми в душах других людей.

Умирание — это очевидно, единственное в жизни, к чему человеку не приходится прилагать никаких особых усилий. Стоит лишь подождать требуемое время, и это произойдет само собой, без вашей помощи. И вместе с тем, умирание является, пожалуй, единственным действием, в котором нам заведомо придется участвовать. Говоря о смерти, нельзя сказать «если» (никакого «если» не существует). Единственные вопросы, касающиеся смерти, которые имеет смысл задавать, — когда, где и как это случится. Вот и самоубийство определяет для себя время, место и метод. Это, пожалуй, единственная форма ухода из жизни, при которой умерший человек своими руками готовит данные для будущего свидетельства о смерти. Самоубийство — для всех литературных героев-аристократов и всех этих то-масов чаттертонов, герцогов Рудольфов и сильвий плат60, совершивших его — акт одиночества, отчаяния и ни в одном случае не вызвано насущной, жизненной необходимостью. Большинство людей думало или размышляет о нем. Оно затрагивает все слои общества, от самых высоких до самых низких, все расы, оба пола, любые возрастные группы, и каждый случай отличается своими особыми обязательствами.

Почти каждый из нас имеет в жизни серьезные обязательства, но существует лишь одно обязательное событие, которого избежать нельзя — смерть. Следует признать, что достойно умереть — это самое трудное. Погибнуть же от самоубийства означает уйти из жизни до предначертанного срока; эта смерть практически никогда не вызывает аплодисментов — если, конечно, не разыгрывается на сцене оперного театра. Самоубийство не является «изысканной» или «благородной» смертью, за исключением разве что случаев, когда оно совершается по указанию господина или сюзерена; однако суицид, предпринятый в соответствии с приказом, вряд ли типичен для нашего времени. В годы второй мировой войны Адольф Гитлер приказал фельдмаршалу Роммелю покончить с собой, но ответственность за это распоряжение лежит на безумном фюрере.

В любопытном контрасте с приведенным случаем, другой лидер наших противников времен той же войны, наоборот, выступил с заявлением, касавшимся превенции суицидов и, по-видимому, оказавшим на нее наибольшее влияние в нынешнем столетии, а возможно, и за все прошедшие времена, о которых сохранились письменные свидетельства. Я имею в виду рескрипт о капитуляции Японии от 14 августа 1945 года, который император Хирохито огласил по радио (случай беспрецедентный — практически никто из соотечественников никогда до этого не слышал его голоса). В нем, приказывая своим верноподданным сдаться, он дал им два противоядия самоубийству — чувство будущего и изменение оценки ключевого положения, определяемого человеком как невыносимое, неприемлемое, нестерпимое. Проявив недюжинный дар предвидения, император Хирохито, по сути, отдал команду всем членам своей нации-семьи: В соответствии с велением времени и судьбы мы приняли решение проложить дорогу великому миру для всех грядущих поколений, вынеся невыносимое и стерпев не стерпимое.61

Он приказал своему народу жить.

Случается, что наиболее трудным испытанием в мире становится решимость вынести то, что преподносит жизнь. Но даже если выбора не существует, как в случае естественной смерти от старости, достойная смерть относится к одному из самых трудных жизненных подвигов: смерть, в которой проявляются своего рода изящество, прощение, благопристойность и танатологичес-кая воспитанность — особенно если человеку приходится испытывать страх или боль — может стать венцом его жизни. Естественно, телесную боль можно и должно лечить, однако не существует такого лекарства вроде морфия, которое, эффективно утолив психическую боль, не изменило бы в то же самое время душевной сущности человека. Естественная смерть рано или поздно настигает каждого, однако умереть достойно, принять свою смертность и не спешить умирать может оказаться наиболее трудным делом в жизни.