Эдит Штайн - Наука Креста. Исследование о святом Хуане де ла Крусе

«Мой Возлюбленный, все для Тебя и ничего для меня; ничего для Тебя и все для меня. Все тяжести и трудности я прошу для себя и ничего для Тебя.

О, как сладостно для меня Твое присутствие, ибо Ты есть величайшее благо. Я хочу приблизиться к Тебе в тишине и искать следы Твоих ног, чтобы Тебе было угодно соединиться со мной в браке; и я не успокоюсь, пока не возрадуюсь в Твоих объятиях; и я прошу Тебя, Господи, не дай мне когда-нибудь взять себя обратно, но позволь отдать полностью свою душу».

В этом вздохе любящего сердца отражается жизненный путь, который прошел Хуан де ла Крус. Он следовал по следам любимого Учителя на Крестном пути. Поэтому уже ребенком он выбрал жесткое ложе. Будучи чуть старше, с неутомимой самоотдачей исполнял свои обязанности по отношению к больным – как живой образ Спасителя, Который не желал для Себя никакой пощады, когда вокруг Него толпились страждущие и ищущие помощи. Эта любовь к больным, страдающим членам Тела Христова, осталась у св. Хуана на всю жизнь: когда позднее он приезжал в монастырь в качестве настоятеля и инспектора, после приветствия его первой заботой были больные – он сам готовил для них еду, убирал за ними сосуды, не терпел, когда из-за отсутствия денег их отправляли в больницу, строго осуждал всякую небрежность. Из любви ко Кресту молодой монах жил в таком строгом покаянии в монастыре св. Анны в Медине дель Кампо и в колледже св. Андрея в Саламанке, что святая мать в начале реформы сказала о нем, что для него (в отличие от его более пожилого спутника о. Антония де Ередиа) «не нужно никакого испытания; ибо хотя он и жил среди обутых, все же вел жизнь в высшем совершенстве и строгой орденской дисциплине». Каждый вечер в Саламанке он истязал себя до крови, проводил большую часть ночи в молитве, а во время коротких пауз использовал в качестве постели корыто. Нищий домик в Дуруэло, о котором спутница св. Терезы после его посещения сказала: «Никто не обладает таким духом, чтобы мог выдержать здесь, как бы он ни был благочестив…» – был для обоих отцов раем. Уже говорилось о том, что домик был украшен крестами и черепами. «Клиросом служил чердак, который слегка возвышался посередине, так что на нем можно было читать часы, но нужно было глубоко склониться, чтобы войти туда и присутствовать на Мессе. В двух углах рядом с часовней у них были одиночные кельи, в которых они могли только сидеть или лежать. Они были наполнены сеном, поскольку в этой местности очень холодно. Крыша почти касалась их голов, два окошка были обращены к алтарю, а два камня служили подушкой…». После полуночной молитвы монахи оставались на клиросе до рассвета, «так погруженные в молитву, что даже не замечали, что их одеяние полностью покрывалось снегом ко времени чтения утренних часов». Чтобы учить бедных невежественных жителей окрестных мест, они шли, «несмотря на огромное количество снега и сильный холод, проповедовать босыми; после проповеди и исповеди они уже в позднем часу возвращались назад в монастырь, исполненные глубокой радости, которая делала для них тяжелое легким». Пока рядом с Хуаном находились в Дуруэло мать и брат, Франсиско иногда сопровождал его в пастырских посещениях. После проповеди братья быстро возвращались и не принимали приглашений на обед в приходах. На обочине дороги они подкреплялись хлебом и сыром, которые им давала с собой мать Каталина. Так святой и жил, верный тем принципам, которые позднее он предписал и остальным: «Старайся исключительно из любви к Иисусу Христу достичь отказа, лишений и бедности во всех вещах этого мира… Нищий духом совершенно доволен и весел в нужде; кто ни к чему не привязывает своего сердца, тот во всем находит мир».

Строгость покаяния обоих первых босоногих кармелитов была так велика, что св. Тереза попросила их слегка ее умерить. Ей стоило «стольких слез и молитв» найти подходящих членов ордена для начала реформы, что она боялась, что сатана склонит обоих к преувеличенному рвению, чтобы преждевременно изнурить их и уничтожить всю работу в самом начале. Но отцы не обращали внимания на ее слова и продолжали жить в строгости.

Как-то, когда вокруг обоих уже собралась небольшая монастырская семья, св. Хуан из-за переутомления и нездоровья так ослабел, что попросил своего настоятеля о. Антония разрешить ему принять пищу чуть раньше определенного времени. Но лишь только он слегка подкрепился, как его охватило горькое раскаяние. «Он поспешил к о. Антонию и просил его разрешить ему наказать себя перед всей общиной. Затем он принес в рефекторий камни и черепки и во время вечерней трапезы стоял на них на коленях и бичевал до крови свои оголенные плечи. Он нарушил строгую дисциплину только для того, чтобы громким голосом в трогательных выражениях излить свою жалобу. И затем продолжил страшные удары, до тех пор пока не потерял сознание. Братья наблюдали это представление с ужасом и восхищением. В конце концов о. Антоний велел невинному кающемуся уйти к себе и молиться о том, чтобы Бог простил им всем их нищету».

Хуан и позднее не давал себе никакой пощады. Его келья, даже когда он стал настоятелем, была самой бедной во всем доме. Больной и слабый, по поручению своего провинциала он прошагал по всей Испании в 1586 г. по изнурительной жаре 400 миль в тяжелом одеянии и шерстяной сутане, которую не снимал ни зимой, ни летом. Будучи настоятелем в Сеговии, он начал строительство монастыря и не только возглавлял строительство, но и помогал собственными руками в работе, носил камни со скал – в течение всего года босоногий, в одних сандалиях из пеньки.

В большом конфликте внутри ордена Хуан занял позицию между враждующими братьями Николасом Дориа и Иеронимом Гра-сианом. Он видел добро и заблуждения с обеих сторон и старался стать посредником, но его слова не смогли ни на что повлиять. Тогда он снова взялся за строгую дисциплину. Брат Мартин, его спутник в поездках, не мог более слушать страшных ударов и вышел к нему с зажженной свечой в руках. Святой ответил ему, что он уже достаточно взрослый, чтобы самому заботиться о себе. Тот же брат Мартин ухаживал за ним во время тяжелой болезни и отобрал у него цепь, которую тот носил в течение семи лет, и больше не вернул ее. Когда Мартин ее снимал, потекла кровь. О. Хуан Евангелист, напротив, во время их совместной поездки напрасно пытался убедить его снять покаянное одеяние. Он обнаружил, что святой под хабитом носит панталоны с большим количеством узлов, и сказал, что это ужасно, поскольку тот очень болен. «Молчи, сын мой, – был ответ. – Достаточным облегчением является то, что мы можем ехать. Нам нельзя быть в совершенном покое».

Во время последней болезни брату Петру св. Иосифа пришла мысль помочь Хуану немного отвлечься от страшной боли с помощью музыки. Он вызвал для него трех лучших музыкантов из Убе-ды. Биограф св. Хуана Иероним св. Иосифа сообщает, что через несколько минут Хуан хотел их по-дружески отпустить: он сказал, что не подобает смешивать земное удовольствие с небесным. Но, чтобы не огорчить своих собратьев, он позволил музыкантам продолжить игру. Когда же спросили его мнение об игре, он ответил: «Я не слушал музыку. Другая, в тысячу раз более прекрасная музыка очаровывала меня все это время». Мы вполне можем понять Баруци, который более доверяет рассказу очевидца, будто святой сказал тому, кто за ним ухаживал: «Сын мой, дайте им подкрепиться, поблагодарите за любезность, которую они мне оказали, и отправьте их. Мне не стоит укорачивать время боли, которое посылает Бог, с помощью музыки». Это совершенно соответствует духу св. Хуана: нести свой Крест до конца, не ища облегчения. С другой стороны, вторая часть первого рассказа также имеет в себе кое-что: внимание к собратьям прекрасно сочетается с чуткостью святого. А небесную музыку нельзя игнорировать, поскольку великий любитель Креста, как известно, на протяжении всей своей жизни по щедрости Божьей был осыпаем утешениями всякого рода. Он именно потому смог насытиться столькими сладостями, что никогда не искал ничего иного, кроме горечи.

Как бы строго Хуан ни практиковал покаяние – все же он никогда не видел в нем конечной цели. Оно было для него лишь необходимым средством, чтобы полностью владеть своим телом и чувственностью и тем самым не иметь в них препятствия для намного более важных внутренних умерщвлений; чтобы через страдания от телесной боли войти в единение со страдающим Спасителем. То, что намного более важным он считал внутреннее умерщвление, подтверждается намного большим местом, отведенным в его трудах и изречениях предупреждениям об этом, как и тем, что вообще все телесное по отношению к духовному для него явно не так важно. Иногда Хуан де ла Крус говорит о взаимных влияниях, особенно об участии тела в будущей жизни по благодати, но все же в первую очередь для святого человек – это «душа»: характерно, что он едва ли вообще говорит о «человеке», иногда – о «личности», но в основном – о «душе». Святой сам ясно выразил, что он думает о соотношении внешнего и внутреннего умерщвления: «Подчинение и послушание есть покаяние разума и суждения, а потому они являются более приятной и благоугодной жертвой в глазах Божиих, чем все прочие телесные виды покаяния… Телесное покаяние без послушания в высшей степени неблагоугодно, поскольку начинающие влекутся к нему только своим желанием и удовольствием, которое они в нем находят: и поскольку они действуют только по своей собственной воле, то приобретут более заблуждений, чем добродетелей». Однажды он совершенно отверг эту практику, когда настоятель предписал братьям чрезмерную строгость в покаянии. Сам Хуан всегда стремился к мудрому сдерживанию, ему часто приходилось восстанавливать то, что другие разрушили своим чрезмерным рвением: так, в 1572 г. он был послан святой матерью в новициат Пастраны, чтобы положить конец чрезмерным строгостям настоятеля новициата о. Ангела. Когда осенью 1578 г., через несколько месяцев после побега из тюрьмы, Хуан был послан в качестве настоятеля в пустынное место на Кальварио, он и там нашел неразумно преувеличенную аскезу и позаботился о ее смягчении. Своим острым взглядом он сразу умел разглядеть за подобным насилием внутреннюю неуверенность. Перед отъездом в Рим Петра Ангела, которому любая покаянная строгость казалась недостаточной, Хуан сказал ему, что тот идет туда, как босоногий, а вернется обутый. И действительно, чересчур рьяный аскет не смог устоять перед изнеженным неаполитанским двором, в то время как Хуан никогда не колебался.