разведка - ИВАН БОРОДУЛИН

Обер-лейтенант пододвинул стул.

Я ожидал, что от меня потребуют ответа на обычные в таких случаях вопросы: «Какова цель задания?», «Кто послал?» И так далее. Но полковник заговорил совсем о другом. Его не интересуют, сказал он, военные сведе­ния о русских — ему известно все, что нужно знать, он может либо расстрелять меня, либо отпустить. Но так как о русском парашютисте стало известно «абверу», то меня немедленно отправят в Штеттин. Потом полковник спро­сил, когда, по моему предположению, русские возьмут Штеттин. Я продолжал молчать.

Полковник перевел взгляд на обер-лейтенанта, и тот вывел меня из комнаты.

У крыльца уже стояла крытая черным брезентом ма­шина. Новые конвоиры были молчаливы, как и первые, только эти отобрали у меня махорку, оставленную при первом обыске.

Минут через пятнадцать «черный ворон» вкатился в большой город. Это был Штеттин. Улицы его на пер­вый взгляд казались вымершими, но только на первый взгляд. На самом деле город дышал кипучей военной жизньк). То здесь, то там можно было увидеть танк, са­моходное орудие, полевую кухню, подразделение сол­дат, илйай^''

Через створчатые каменные ворота въехали во двор, довольно широкий и мрачный, потому что со всех сто­рон его замыкали серые стены домов с облупившейся штукатуркой.

Машина остановилась, и тут конвоиров словно под­менили — шквалом посыпались толчки, подзатыльники

* ' 241

и грубая брань. Пинками меня прогнали по какому-то коридору, лязгнула железная дверь, и я оказался в тем­ном и сыром подвале, без единого окна. Свет проникал через маленькие, словно пулевые, отверстия в двери. Ни нар, ни табуретки. Только голые стены и холодный бетонный пол. Полосатый полумрак, отвратительные, в какой-то слизи пол и стены камеры, ссадины и тупая боль во всем теле действовали угнетающе. Я присел на корточки и несколько минут, как говорится, приходил в себя.

Успокоившись немного, встал, измерил камеру — пять шагов на пять. Потом опять присел, и так не менее полу­тора часов.

За это время ни один человек не подошел к двери, ни один звук не донесся из коридора. В голову полезли совершенно дикие мысли, мгновениями стало казаться, что я замурован заживо и никогда не увижу неба, солн­ца, зелени, людей.

Решил постучаться в дверь и попросить — ну хотя бы воды.

Только встал, где-то в дальнем конце коридора раз­дались шаги. Стукнула задвижка, дверь распахнулась. Грубый окрик: «Встать!», хотя я стоял у двери и вошед­шие прекрасно это видели. Их было трое, причем у од­ного на рукаве я заметил нашивку войск «СС». Сердце екнуло, и неприятная дрожь пробежала по коже: «Зна­чит, гестапо, значит пытки…»

Щелкнул замок наручников, и меня выдернули из камеры с такой силой, что я больно ударился плечом в противоположную от двери стену. Не давая прийти в себя, конвоиры пинками и тычками опять погнали меня по коридору, пока не втолкнули в какую-то дверь. Под­няв голову, я усидел за очень узким и длинным столом

242

средних лет человека в эсэсовском мундире. Запомни­лась его лысая голова весьма странной формы — будто бы взяли географический глобус, сдавили с двух сторон и поставили на плечи этому немцу. У стола стояли два стула, а чуть в стороне, у стены, мял в руках блокнот вы­сокий худощавый человек в штатском.

Какое-то время меня разглядывали, как змею в зоо­парке: с интересом и нелриязнейно.

Потом эсэсовец за столом громко спросил, обраща­ясь к штатскому:

— Вэр?.. (Кто?)

Я понял, что штатский—переводчик. Терять мне было нечего, переводчик глядел волком, поэтому я сказал, что знаю немецкий и что я русский.

Следователь отослал переводчика и вкрадчиво, с хри­потцой в голосе, спросил:

— Русский? А как фамилия? Из какой части?

— Русский Иван Иванов. Только это вам ни к чему, мне нечего говорить.

■— Ты скажешь все, что мы спросим!—повысил голос эсэсовец.— Как твоя настоящая фамилия?

— Я ж сказал — Иван Иванов.

— Ну вот и хорошо,— задумчиво произнес немец и жесТом пригласил сесть на один из стульев у стола.

Но я не успел прикоснуться к сидению, как сильный удар в лицо отбросил меня к стене вместе со стулом. Тут же конвоиры пинками заставили меня подняться и подвели к столу.

Следователь, потирая руку в черной кожаной перчат­ке, приветливо улыбался, будто бы только что совершил самое приятное дело в жизни.

Как ни странно, но именно этот удар вывел меня из

243

прежнего угнетенного состояния, когда стремление дер­жаться и умереть достойнее смешалось со страхом.

Сейчас мне на помощь пришла злость, упрямая, сни­мающая боль, мысли заработали ясно и четко. Сразу понял, почему у следователя такой узкий стол — можно было бить сидящего напротив, не поднимаясь с места. Выплюнув сгусток крови, я сказал:

— Данке, герр следователь, за приглашение сесть.

— Попробуй еще раз.

Я с-вызовом сел на другой стул, но теперь уже сзади, от конвоира, получил удар, бросивший меня на стул.

Следователь за волосы поднял мою голову и тяжело ударил в лицо.

Я снова отлетел к стене.

И снова пинками меня поставили на ноги.

И снова били.

Очнулся я в камере на полу. Все болело и ныло. Лицо распухло так, что казалось чужим.

В тот день меня еще четыре раза таскали на допросы и били. Это повторилось на другой день, на третий. Я на­ходился в каком-то кошмаре, в полубессознательном со­стоянии.

Пришел в себя в 112-м медицинском батальоне. Ока­зывается, когда наши взяли Штеттин, меня полумертвым нашли в гестаповском подвале.

Поправлялся я быстро и за несколько дней с по­мощью медиков поднялся на ноги. Только вот волосы у меня тогда полностью вылезли, и почти три месяца я ходил совершенно лысым.

Как я узнал впоследствии, особый отдел армии обна­ружил в документах штеттинского гестапо протоколы мо­их допросов и распоряжение отправить меня в Берлин. Эта бумага, наверное, и спасла мне жизнь: приказа рас­

244

стрелять не было, а увезти меня из Штеттина немцам по­мешало стремительное наступление наших войск.

Я узнал также, что мои спутники-парашютисты, в том числе и Миша Петров, бесследно исчезли. И до сих пор мне ничего неизвестно об их судьбе. Но думаю, что и они, если попали в лапы врагу,— остались до конца верными воинскому долгу и своей матери-Родине. Я убежден, я твердо знаю это потому, что они были советскими раз­ведчиками.

I

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

НАША ВЗЯЛА!

После медсанбата я быстро догнал своих в районе северо-западнее Штеттина. 28-й гвардейский стрелковый полк стоял в лесистой местности близ Свинемюнде и го­товился к штурму этого важного стратегического порта немцев на Балтике.

Ребята встретили так, будто я вернулся с того света,—■ не знали, куда посадить и чем угостить. Радости и рас­спросам не было конца. Но отпраздновать свое возвра­щение как полагается не удалось: разведчики получили приказ пробраться в Свинемюнде и добыть сведения о расположении вражеских батарей, численности гарни­зона, словом, обо всем, что могло пригодиться при взя­тии города.

Для выполнения задания я отобрал самых надежных разведчиков, тех, кого отлично знал по боевым делам в Заполярье: Петра Гришкина, Николая Верьялова, Диму Иванова, Николая Серова, Дмитрия Ерофеева и Гришу Монокова, который теперь вместо Ромахина исполнял обязанности моего связного.

К городу наша шестерка подошла легко и быстро, но у первых же окраинных домов мы убедились, что удача кончилась. Куда бы ни совался наш головной дозор, на­щупывая брешь в обороне, всюду натыкался на автомат­ный или пулеметный огонь. Совершенно неожиданно мы обнаружили, что главное шоссе, ведущее к городу, не охраняется, а точнее, охраняется густой сетью противо­танковых мин, натыканных не только в полотно дороги! но и по кюветам.

246

Зная, что такие мины взрываются от нагрузки ■ 200 и больше килограммов, мы решили рискнуть—ведь ник­то из нас даже с полной амуницией не весил и ста кило­граммов.

Метров триста цепочкой ползли вдоль шоссе по мок­рому грязному кювету, пока не почувствовали, что самое опасное место позади. Потом выбрались на асфальтовое полотно и под покровом темноты вошли в город. Преж­де всего нам надо было пробраться в порт, и мы двину­лись какими-то дворами и задворками в сторону, где должно быть море.

Спустя некоторое время выяснилось, что Петр Гриш­кин идти не может, так как час назад немецкая пуля ца­рапнула ему голову. Дудочка никому не сказал о своем ранении, боясь, что его отстранят от операции, а вот те­перь царапина дала себя знать — кровь струилась по ли­цу Дудочки, слепила глаза. Требовалось срочно осмот­реть и перевязать рану.