Леонид Свердлов - Ай да сукин сын!

Через некоторое время освобожденный Штирлиц сидел в кресле и, все еще слегка заикаясь, рассказывал профессору Плейшнеру, в чем заключается его задание. А заключалось оно в следующем: Плейшнер должен был поехать в Берн, там прийти на конспиративную квартиру, если на окне не будет цветка, и передать записку от Штирлица. В этой записке говорилось и о переговорах, которые Гиммлер вел с американцами, и об аресте Кэт, и о слухах, которые распространял Шелленберг. Задание, как считал Штирлиц, было не очень трудным, особенно для такого, как Плейшнер.

— И все? — разочарованно спросил Плейшнер.

— Все.

— Ну ты даешь! Я-то думал: поезд под откос пустить или там РСХА подорвать.

— РСХА не надо подрывать, — поспешно возразил Штирлиц. — Передайте записку и все.

Плейшнер недовольно поковырял в носу.

— И еще, — добавил Штирлиц, осмелев, — если вы встретите какого-нибудь фашиста…

— Ну, это не учите, — перебил его Плейшнер, — я уж знаю, как в таких случаях поступать.

— Ни в коем случае! Вы сорвете этим всю операцию.

— А! Понимаю: скрутить и доставить к вам — это у вас, кажется, называется языком.

— Нет, не то: не трогайте вы его совсем, пусть живет.

— Как это пусть живет? Этак они все жить станут.

— Так надо, — сказал Штирлиц, умоляюще глядя на своего не в меру горячего собеседника. — Конспирация, понимаете?

— Дерьмо — эта ваша конспирация, вот что. Может мне с ними еще и здороваться надо? Ну да ладно уж, уговорили, но больше я никаких таких заданий выполнять не буду: это же просто унижает меня как мужчину: где цветы не ходить, фашистов не трогать, как в детском саду.

— И последнее, — сказал Штирлиц, доставая из кармана сигарету, — это на крайний случай. В фильтре находится ампула с ядом. Не вздумайте предлагать фашистам: это для вас.

Выйдя на улицу, Штирлиц вдохнул полную грудь весеннего воздуха и почувствовал себя счастливым. Он был рад тому, что профессор Плейшнер оказался совсем не таким, каким он его себе представлял, тому, что остались еще в Германии такие замечательные люди, а еще Штирлиц радовался просто тому, что он жив и на улице весна. Как редко ему приходилось это замечать!

Мюллер несколько раз перечитал письмо Клауса. Оно было на редкость лаконичным: всего четыре слова: «Отпустите меня в отпуск». «Ай да Штирлиц!» — почему-то подумал Мюллер. Еще не было случая, чтобы смертному удавалось так долго ускользать из его цепких лап. На Рольфа надежда была невелика. Подослать к Шлагу нового провокатора не представлялось возможным, так как пастор внезапно уехал в Швейцарию. Странно вел себя пастор, странно вел себя Клаус, а страннее всех вел себя Штирлиц: другой бы на его месте давно бы уже сбежал за границу, а этот не только не бежит, а еще и отбивает у гестапо русских радисток, будто издевается.

«А было бы неплохо, если бы Штирлиц и впрямь попытался сбежать за границу, — подумал Мюллер, — да вот как этого добиться?»

— А может поручить это дело Холтоффу? — вдруг сказал Шольц.

Мюллер недовольно на него посмотрел: он не любил, когда подчиненные читали его мысли.

— Ну, давайте поручим. Вызывайте Холтоффа.

Сказав это, Мюллер убрал со стола все карандаши, а Шольц, прежде чем выполнить приказ, спрятал свои наушники и будильник. Дело в том, что оберштурмбанфюрер СС Холтофф (Истинный ариец. Характер — нордический, наглый) с детства страдал клептоманией.

Холтофф возник как из-под земли.

— Хайль Гитлер! — взвизгнул он, щелкая каблуками.

«Этот справится,» — подумал Мюллер.

— А что, Холтофф, — спросил он, — хочешь навредить Штирлицу?

— Яволь! — взвизгнул Холтофф, щелкая каблуками.

«Точно — справится», — подумал Мюллер.

— Предложи ему сбежать за границу. А если он откажется…

— Не откажется, господин обергруппенфюрер! Какой же дурак от этого откажется? А я тоже с ним побегу?

— Только попробуй! И он никуда не побежит. Мне нужно только его согласие. Так вот: если он не согласится, скажи, что он у меня под колпаком, а если он спросит, почему, то скажи, что я все знаю о том, как он избавился от физика Рунге, который делал для нас атомную бомбу.

— Какую бомбу?

— Атомную. Ты что не знаешь про атомную бомбу?

— Нет, а что это такое?

— Ну ты даешь! Падает такая штука с самолета, а потом…

— Что?

— Ну а потом — как водится… Короче, это военная тайна.

По лицу Холтоффа было видно, что он совсем запутался и хочет чего-нибудь стянуть, поэтому Мюллер решил, что пора его выпроваживать.

— Весь разговор запишешь на диктофон, который только что лежал у меня на столе. Можешь приступать к выполнению! — скомандовал он.

— Яволь! — взвизгнул Холтофф, щелкая каблуками.

«Справится», — подумал Мюллер и проверил, на месте ли его часы и папиросы.

Рейхсляйтер Мартин Борман верил в психотерапию. С ее помощью он вылечился от зависти, тупости, насморка, малярии, гонореи и аппендицита. Всякий раз, чувствуя себя плохо, он не вызывал врача, а бил кому-нибудь по морде или приказывал принести портрет Гиммлера, а таких портретов у него всегда был большой запас, и метал в него ножи. Борман ненавидел рейхсфюрера: он догадывался, почему фюрер, заметив его, всякий раз так ехидно усмехается, подмигивая этому проходимцу Гиммлеру.

Утром, придя в свой кабинет, Борман обнаружил у себя на столе письмо, в котором говорилось о переговорах Гиммлера с американцами. Борман разрядил свой парабеллум в очередной портрет и задумался, зачем рейхсфюреру эти переговоры. Ответ напрашивался сам собой: «Он хочет присвоить мои партийные деньги!» От этой мысли мороз пробрал по коже, и сразу же захотелось убить Гиммлера. Но тут подозрительный Борман подумал, что письмо может быть провокацией и Гиммлер не ведет никаких переговоров, а автор письма просто хочет присвоить партийные деньги. От этого еще сильнее захотелось убить Гиммлера и Борман, изрезав портрет рейхсфюрера перочинным ножом на мелкие лоскутки, велел принести новый.

Вечером Борману позвонили из РСХА по телефону спецсвязи. «Кто говорит?» — хотел спросить Борман, но и так было понятно, что это автор письма. «Так значит, эта скотина все-таки ведет переговоры с американцами», — подумал Борман, позеленел от ярости, вызвал секретаря, дал ему по морде и приказал принести пару новых портретов Гиммлера. Трубку на том конце уже повесили.

Выходя с пункта спецсвязи, куда он проник хитростью, Штирлиц знал, что приобрел нового могущественного союзника в борьбе против рейхсфюрера — Бормана.

Штирлиц уже собрался уходить, когда дверь его кабинета открылась, и на пороге появился собственной персоной шеф гестапо Мюллер. Таких высокопоставленных посетителей этот скромный кабинет не видел уже много лет. «Неужели провал?» — подумал Штирлиц.

— Здравствуйте, Штирлиц, — дружелюбно и несколько устало сказал Мюллер.

«Что это, проверка?» Штирлиц ответил не сразу: он понимал, как много зависит сейчас от его ответа:

— Здравствуйте, обергруппенфюрер!

Мюллер молча закурил. Штирлиц все понял. «Bсе понятно», — подумал он.

А вот Мюллер ничего не мог понять: час назад сбежала русская радистка, а на квартире, где ее держали, нашли тело Рольфа с проломленным черепом, естественно, Мюллер приказал разослать фотографии радистки во все полицейские участки, но результата это пока не дало, и в это время Мюллеру доложили, что Штирлиц позвонил Борману по спецсвязи и они с минуту молчали так многозначительно, что шеф гестапо даже пожалел о том, что связался с человеком, так запросто молчащим по телефону с самим Борманом, но после, здраво взвесив, он понял, что из этого можно извлечь выгоду: ясно, что эти двое молчали о партийных деньгах, а их, говорят, очень много. Но в том, что эти молчуны задумали, им без папаши Мюллера все равно не обойтись.

— Слушайте, Штирлиц, — сказал он, садясь без приглашения, — командование вашей с Борманом операцией я беру на себя.

Штирлиц опешил, он даже подумал, не вышвырнуть ли Мюллера за дверь, но в это время зазвонил телефон, и Мюллер поднял трубку.

— Нет, это Мюллер, — сказал он, передавая трубку Штирлицу. — Это вас, какой-то женский голос.

Штирлиц взял трубку.

— Я слушаю.

— Штирлиц, это я, Кэт.

Штирлиц чуть не выронил трубку от неожиданности и подозрительно посмотрел на Мюллера, но тот был погружен в свои мысли: «Если удастся втереться в доверие к Борману, то от Штирлица можно будет смело избавиться, тогда и перед Кальтенбруннером отчитаюсь, и делиться ни с кем не буду, а там можно будет и от самого Бормана избавиться, тогда все партийные деньги — мои». Тем не менее, Штирлиц не решился обратиться к Кэт по имени: вдруг эта старая лиса только делает вид, что думает о партийных деньгах, а сам прислушивается к разговору.