Леонид Свердлов - Ай да сукин сын!

— Здравствуйте, партайгеноссе, — сказал он в трубку.

— Штирлиц, это я — Кэт, твоя радистка, — повторила Кэт, думая, что Штирлиц ее не узнал.

Как она могла такое подумать! Неужели Штирлиц мог ее забыть, не узнать или перепутать с каким-то там Борманом?

— Слушаю тебя, девочка, — сказал он. — Что с тобой случилось, где ты?

В трубке послышались всхлипывания.

— Этот приходил… Показывал твою фотографию, требовал, чтобы я сказала, что ты — русский шпион. Я так испугалась…

— Успокойся, крошка, пока я с тобой, тебя никто не тронет. Что же было потом?

— Я не знаю… Я так испугалась… Он упал, а я убежала… Кажется, он умер, не дышал…

— Неужели ты его ударила?! — воскликнул Штирлиц. — Это ты из-за меня?

В трубке снова послышались рыдания.

Крошка Кэт из-за него насмерть зашибла целого гестаповца! Штирлиц чуть сам не заплакал, тронутый самоотверженностью своей радистки, но за годы работы в разведке он научился следить за своими чувствами, а сейчас он не мог себе позволить ничего лишнего: за каждым движением его лица следили выпученные от удивления глаза Мюллера.

— Не бойся, девочка, — как можно ласково сказал Штирлиц, все позади: я сейчас заеду за тобой и увезу туда, где тебя никто не найдет. Где ты сейчас?

— Я в метро, я в полиции, я жду тебя, приезжай скорее!

Кэт звонила из полицейского участка. Она повесила трубку и медленно пошла к двери. Полицейский, который предоставил ей телефон, сидел тут же на диване в полном оцепенении. Он узнал в Кэт ту самую русскую, которую ищет гестапо, и уже мысленно попрощался с жизнью, понимая, что русские свидетелей не оставляют. Но Кэт ушла, и растроганный полицейский в первый раз в жизни усомнился в правоте геббельсовской пропаганды: может быть эти русские вовсе не такие страшные, как их изображают…

— Борман, — пояснил Штирлиц, кладя трубку на аппарат.

Мюллер молчал: все планы перепутались в его голове: Штирлиц называл партайгеноссе Бормана девочкой и крошкой, обещал увезти туда, где его никто не найдет… Нет, Мюллер явно недооценил Штирлица.

— Ну, мне пора, — сказал между тем Штирлиц, надевая пальто, Борман вызывает.

— Да, да, конечно, — пробормотал Мюллер, массируя себе затылок. — Ну, вы там скажите ему обо мне…

— Естественно, все скажу: вы будете командовать операцией.

Они уже выходили из кабинета, как вдруг Мюллер спросил:

— А вы не знаете, чем кончается этот анекдот о Бормане и жене Геббельса?

— Понятия не имею, — признался Штирлиц.

— Никто не знает, — задумчиво сказал Мюллер. — Я уж у кого только не спрашивал, всех свежеарестованных коммунистов лично допросил — молчат.

— Ну, эти вообще всегда молчат, — заметил Штирлиц.

— Только если дело не касается наших руководителей, о них коммунисты как раз обычно много говорят, а тут как воды в рот набрали. Честное слово, я бы даже расстреливать не стал того, кто мне расскажет полностью этот анекдот. И кто их только придумывает?

— Русские шпионы, наверное.

Мюллер взял Штирлица за пуговицу и очень серьезно сказал:

— Не прикидывайтесь, Штирлиц. Вы же сами прекрасно знаете, что нет никаких русских шпионов, их выдумали Геббельс с Кальтенбруннером. Какие еще шпионы, где вы их видели?

«Так я тебе и сказал», — подумал Штирлиц.

За целый день своего пребывания в Берне профессор Плейшнер не встретил ни одной фашистской морды, так что выполнить указание Штирлица относительно лояльности к фашистам оказалось совсем не сложно.

Он без труда нашел дом, где находилась конспиративная квартира. На окне стоял цветок. Плейшнер вспомнил, как Штирлиц говорил ему, что в такие дома заходить нельзя, и усмехнулся: «Ох уж мне эти шпионские приметы: черные кошки, бабы с ведрами, окна с цветами… Плевал я на их суеверия!» и действительно, плюнув через левое плечо для очистки совести, вошел в дом.

Конспиративная квартира, куда он шел, была провалена и, как это часто бывает в таких случаях, в ней завелись агенты гестапо. Они сидели там с утра до вечера, играли в карты, пили шнапс и ждали, не заглянет ли сюда по привычке какой-нибудь коммунист или русский шпион. Надежды на это было мало, ведь на окне стоял цветок, а русские шпионы, да и коммунисты этого, как известно, не любят. Гестаповцы были немало удивлены, когда в квартиру, тем не менее, кто-то позвонил. Чтобы сразу не шокировать гостя, они поспешно переоделись в штатское, сняли со стены портрет фюрера, наклеили на бутылку шнапса боржомную этикетку, скинули карты в ящик стола, достали шахматы, и только после этого впустили Плейшнера.

— Здорово, товарищи! — сказал он, сразу проходя в комнату и садясь за стол. — Привет всем вашим от всех наших.

Он отхлебнул из стоящей на столе бутылки большой глоток и, слегка захмелев, подумал: «Ну и забористая у русских минералка, не то, что у нас!». Он внимательно рассмотрел этикетку, стараясь запомнить название этой замечательной воды. От этого занятия его отвлекла странная деталь: на одном из хозяев квартиры он увидел сапоги совсем как у фашистской морды, видимо тот в спешке забыл их переодеть. Плейшнер встряхнул головой и решил больше русской минералки не пить. А тот, что в сапогах, подсел к нему и спросил:

— Вы к нам по делу или просто так?

— Я, дорогой товарищ, просто так только фашистов убиваю, — ласково ответил Плейшнер, кладя собеседнику на плечо свою тяжелую ладонь, — а к хорошим людям я хожу по делу.

Он положил на стол записку от Штирлица. Гестаповцы сразу хотели ее прочесть, но вместо информации о том, где прячутся коммунисты и сколько у Жукова танков, они увидели таблицу умножения. Это их удивило, даже несколько обидело, так как оба хорошо учились в школе для гестаповцев и таблицу умножения знали и без Плейшнера. Они хотели спросить, не ошибся ли он и не принес ли вместо шпионского письма свою старую школьную шпаргалку, но у Плейшнера был такой серьезный вид, что они не стали его беспокоить вопросом и решили переслать таблицу умножения в Берлин: авось там из нее смогут извлечь какой-нибудь толк.

Между тем Плейшнер, не привыкший терять время попусту, встал из-за стола и сказал, что ему пора, чем несказанно обрадовал новых хозяев конспиративной квартиры.

— Желаю успехов! — весело сказал профессор, одевая шляпу.

— Всего хорошего! Хайль Гитлер! — ответили ему.

Плейшнер уже взялся за ручку двери, как вдруг что-то заставило его переменить свое решение. Лицо его вдруг налилось кровью, он медленно развернулся.

— Хайль Гитлер, говоришь? — переспросил он, мрачно прищурясь.

Гестаповец, сказавший роковую фразу, сделал шаг назад и поспешно сунул дрожащую руку в карман за пистолетом, но пистолет не вынимался, за что-то зацепившись, и, прежде чем оказаться в противоположном конце комнаты, гестаповец успел увидеть стремительно приближающийся огромный жилистый кулак Плейшнера.

Через полминуты оба гестаповца тихо лежали в углу, потеряв всякий интерес к политической борьбе.

— Можете радоваться: для вас война закончилась, — сказал им профессор Плейшнер, доставая из кармана сигарету. — Молитесь своему поганому фюреру, я пока покурю. А говорили, что плохо ходить в квартиры с цветами, куда уж лучше: две фашистские морды сразу.

В фильтре сигареты что-то хрустнуло. «Твою мать!» — подумал Плейшнер и умер. Последним, что он увидел, был цветок на окне. Он качнулся в сторону цветка и вместе с ним выпал на улицу, проделав в мостовой глубокую вмятину. Гестаповцы долго ошалело смотрели на разбитое окно. Они, конечно, знали, что курить вредно, но не думали, что до такой степени.

А бедняга Плейшнер скончался, так и не успев понять, что в шпионских приметах иногда бывает свой особый смысл.

Как истинный джентльмен, Штирлиц не повез Кэт к себе домой, а оставил ночевать в квартире пастора Шлага, который, уезжая в Швейцарию, оставил ему ключи.

Домой он приехал совсем поздно. Первым, что он там услышал, был голос, раздавшийся из темноты гостиной:

— Не включайте свет: я, кажется, случайно вывинтил пробки.

«Это Холтофф, — с тоской подумал Штирлиц, — хорошо еще что начал с пробок: может быть он не нашел в темноте столовое серебро».

— Я к вам по делу, — сказал из темноты Холтофф.

«Твое счастье, если так», — подумал хозяин квартиры.

Холтофф решил начать издалека:

— У вас выпить не найдется?

Прошло полчаса. Холтофф уходить не собирался. Он жрал коньяк и нес какую-то чушь: он доказывал, Штирлицу, что тот под колпаком у Мюллера. Но Холтофф не знал, что Штирлиц не немец и то, что для всякого немца было страшнее всего на свете, на него не производило никакого впечатления.

— Штирлиц, — нудил Холтофф, — Мюллер все о вас знает. Он мне сам говорил, как вы сбросили Рунге с самолета. Штирлиц, вы знаете, что такое атомная бомба?