Вадим Пугач - На дружеской ноге (сборник)

Лопе и Иван Бунин

Бунин припадает к традиции великого испанца прямо в рассказе «Сны Чанга». Воспользуемся и здесь нашим безошибочным методом.

Диана у него – это жена капитана. Бунин ведь был поэт, а когда поэт рифмует (Диана – жена капитана), это неспроста. Оттого-то и не знаем мы имени капитанской жены. Капитан же очевидно соотносится с Теодоро. Достаточно вспомнить, что настоящее название пьесы Лопе – «Собака огородника» и сравнить реплики капитана о жене («Золотое кольцо в ноздре свиньи – женщина прекрасная») и Теодоро о Диане, чтобы понять: все это одна и та же сельскохозяйственная риторика. К тому же Теодоро собирается уехать за море, он уверен, что «любовь придет, когда два сердца разделяет море». Так было и у Бунина, только любовь к жене капитана пришла у него не из-за моря, а в яхтклубе.

Самое интересное у Бунина то, что сюжет Лопе он подает не через Теодоро, а через Тристана (именно с ним ассоциируется Чанг). Тристан – слуга слуги, любитель выпить. Чанг даже не человек, но выпить все равно любит. Так же, как в главные герои рассказа попадает второстепенное лицо, главным мотивом становится частный мотив Лопе (удар Дианы по лицу Теодоро). Этот удар мы слышим в начале рассказа (хлопает дверь), затем он становится ударом по столу, ударом корабля о мель, выстрелом и т. д.

Заключая нашу статью, следует заметить, что она не имеет никакого отношения ни к одному реальному папильону, а все совпадения автор просит считать случайными и ответственности за них нести не намерен.

так можно было бы назвать повесть сию, в коей излагаются происшествия сколь загадочные, столь и занимательные, или же, говоря языком новомодным, романические.

Героиню сей повести мы застаем в поместье покойного ее родителя, барина простого и доброго, зимней ночью за деревенским обрядом гадания, прелесть которого трудно постигнуть человеку трезвому и положительному. Таков читатель мой; к тому же он и Жуковского, превосходного поэта нашего, читал. Посему оставим ворожбу сельским барышням да крестьянским девкам.

Вперед, читатель, вперед, вслед за чудным сном нашей Татьяны! И какой же русский, в размахе бескрайней натуры своей, не любит покойного сна, когда все, что ни есть, разметано по лавке, как мертвые трупы после яростной козацкой битвы посреди беспредельного поля? Нет уж, если спит русский, то не в шутку затеял он сон свой, и постораниваются иные народы и государства, далеко обходя спящего, устремляясь прочь от его богатырского храпа на все четыре стороны света.

Я часто задаю себе вопрос: что мне во сне молодой девушки, любить которую я не могу и положением которой не собираюсь воспользоваться? Видно, есть сила, заставляющая нас проникать в эти сны, видно, влечет нас к этим снам нечто необоримое, если наблюдаем мы следующую картину: снится ей заснеженная поляна и незамерзший ручей поперек ее; две скользкие жерди переброшены через ручей, который ей должно перейти.

Татьяна стала перед ручьем, недоумевая и не понимая значения этого ручья и этих жердей. Она только чувствовала, что этот ручей означает какую-то досаду или разлуку, но на что была эта досада и с кем была эта разлука, она бы никогда не могла сказать. Ей было и горько, и больно, что она не может перейти ручей, и в то же время она как будто искала взглядом того, кто подал бы ей руку. И точно, один сугроб зашевелился, и перед Татьяной показался медведь, огромный и неестественно взъерошенный, и протянул ей свою мохнатую лапу с грязными нестрижеными когтями. Татьяна первый раз в жизни сталкивалась с медведем и не знала, так ли это бывает, когда сталкиваешься с медведем, и дурно или хорошо сталкиваться с медведем вот так, посреди снеговой поляны, и что бывает с теми, которые вот так сталкиваются с медведем зимой.

Однако ж барышня оказалась не из робких. То есть прямо так-таки до последних столбов и дошла: страхи то есть все презрела и ручку-то медведю и подала, по краю-то ходила недолго, а разом перемахнула через жердочки. То есть вы видели бы эти жердочки: склизкие, башмачок-то скользит, а вода-то бурлит прямо под ними, и страшно, страшно я люблю, то есть, вот эту молодую решимость: ни простуды, ни медведя не побояться и прямиком в лес, в чащу, в самую глубину, жертвы, жертвочки-то сердечко требует, вот она и идет, а медведь за ней, дышит над ухом и ревет, знаете, этот рев особенный-то, душу надрывающий рев медведя-шатуна? Натурально, серьги-то и потеряла, ну там сучок какой из ушей вырвал или еще что, а только это как раз те сережки, которые она давеча закладывать ходила, да процентщицу не застала.

Мороз крепчал. Ноги Татьяны вязли в глубоком снегу, сосны стояли, как бесконечный забор в городе С. «От такого забора убежишь», – подумала она. Медведь сопел совсем рядом. Татьяна не любила сосны и медведей. С пятнадцати лет она страстно мечтала о замужестве, хотелось бросить пустую, праздную жизнь в деревне, уехать в Москву и начать новую жизнь – чистую, честную, хотелось работать, любить, слушать музыку, читать книги. Ее все теперь раздражало, и, убегая, она видела впереди свет и слышала смелые, бодрые голоса.

Татьяна упала в снег, полы черной потертой шубки завернулись, и стали видны край сквозистого платья и ладная нога в кружевном чулке телесного цвета. Медведь, плотно приминая скрипучий снег, подошел к ней совсем близко, обнюхал. Татьяна пахла антоновскими яблоками, ветчиной с горошком, старыми кожаными переплетами книг из дедовской библиотеки, тончайшим – спутать его невозможно ни с чем – ароматом лимонной кислоты. По нижней ветке ближайшей сосны проскользнула белка. Испуганный глухарь тяжело, будто с усилием, пронес шагах в тридцати от них свое длинное темное тело. Ель смахнула снег с лапы, и в воздухе долго стоял прозрачный столб снежной пыли, слегка проблескивая в луче солнца, разрезавшем чащу.

Медведь ткнулся мордой в Татьяну, чувствуя тепло и жизнь в утомившемся теле женщины.

– Я тебя понесу, – сказал он, – а ты живи помаленьку.

– Это ничего, – ответила Татьяна, – у тебя шерсть вон какая длинная, я держаться буду.

Медведь не знал, откуда произошел существовать, но не видел в этой женщине пищи для себя. Он вдохнул воздух ноздрями и почуял запах человеческого жилища посреди однообразного вещества природы. Медведь бережно опустил Татьяну у шалаша, пространство вокруг которого было сплошь занесено пустым снегом. Внутри же жили и питались.

И тут эта нервная гражданка очень бодро встает на ноги, отряхивается и смотрит в щелку. И кое-что в этой щелке видит. И слегка, надо сказать, начинает волноваться. То есть выросла она, конечно, не в Гималаях, и какие-нибудь несознательные товарищи в рогах с собачьей мордой или петушьей головой ее, конечно, бы не испугали. А насчет ведьмы с бородой – так видали и не таких. В банях, одним словом, мылись и в красный уголок захаживали. А разнервничалась наша гражданка на почве, так сказать, мелкого любовного чувства к одному интеллигентному кавалеру. И кавалер этот, между прочим, сидит во главе стола. И он у них, можете себе представить, там за главного.

Впоследствии, когда откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, лысый, в приличной шляпе пирожком. Во второй – что человек был росту громадного, рыжий, в сбитой набок кепке и мятых полосатых брюках на босу ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было. Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится. Раньше всего: вид описываемый гражданин имел солидный, одет был чисто, умело, в дорогой заграничный костюм и заграничные же туфли, причем левая была с золотой пряжкой, а правая – с платиновой. Голубой берет лихо заломлен на ухо. Щеки бритые, рот какой-то кривой. Выражаясь вычурно и фигурально, Чайльд-Гарольд на все сто.

Татьяна, приникнув к ветхой двери, чуть скользнула легкими пальцами по ее некрашеной шершавой поверхности, и дверь, коротко скрипнув, отворилась. Комната втянула порыв ветра, и огненные бабочки заплясали над восковыми столбиками свеч, стремясь сорваться, но не умея летать вне привязи. Воздух нежно и тонко зазвенел снеговой пылью, будто помещение наполнилось поющими насекомыми. Вся монструозная шайка остолбенело разглядывала Татьяну, пока жалкое освещение выхватывало то часть бледной девичьей щеки, то черный мерцающий бант, то узкую зыбкую руку с фрагментом косяка.

– Мое! – в один дых гахнули казаки, тыча пальцами в Татьяну.

– Неча зря языками чесать, моя она, – грозно пробасил атаман. Все собрание рассыпалось, и один хозяин остался с Татьяной. Воротник рубахи, врезаясь в его мускулистую, набрякшую шею, выдавил белую полоску на загорелой коже.

– Не пужайся, слышь, небось не обижу, – вновь услышала Татьяна глухой голос атамана и почувствовала густой запах мужичьего пота, пока казак втягивал в резко очерченные ноздри ее сладкий бабий дух.