Вадим Пугач - На дружеской ноге (сборник)

И вижу: там опять она

Бежит с веслом за тройкой.

Я раньше не видал такой

И сразу понял: сила, —

Когда она одной рукой

Коней затормозила.

В другой руке держа весло

(Страшней оружья нету),

Она по первое число

Навешала корнету,

Но подняла его потом

И, чмокнув для почину,

Поволокла в горящий дом

Несчастного мужчину.

По стогнам града, по горошинам

Уже совсем другого града

В цветном платке, на косы брошенном,

Неведомому счастью рада,

Вдруг увидала: на дрезине я

Проехал, мимолетно скалясь.

А ленты – желтая и синяя —

С зеленою переплетались.

От лент и пуговиц пугающих,

От дымки сказок и столетий

Два ярких глаза набегающих

Слились в один – наверно, третий.

Беги туманами и росами,

Иди в пустыни и трясины

И гибни, гибни под колесами —

Но только не моей дрезины.

Пусть я теперь все меньше кваса пью,

Все больше дергаюсь и ною, —

Лежи, лежи себе под насыпью,

Но только не беги за мною.

Держусь лекарственной настойкой,

Почти дышать перестаю.

Зачем ты кружишься над койкой?

Ведь я к тебе не пристаю.

Ведь так прекрасно, так нетленно

С тобой контакта избежать,

Пока то локоть, то колено

Ко мне стараешься прижать.

Уже собою не владею,

Сжимаюсь внутренне в комок:

Попасться бы тебе злодею,

Злодей бы, может быть, помог.

Избавил бы меня от груза,

И жил бы я, и хвост трубой…

– Ну, здравствуйте, я ваша муза!

– Да как мне здравствовать с тобой?!

Никогда я не был на сафари…

Я не пил африканского черного неба,

Я не ел легендарный египетский хлеб.

Но и Бабель ведь тоже не видел Мандеба,

А назвали же Бабелем этот Мандеб.

Не водил я верблюдов по рыжей Сахаре,

На камнях пирамид не сушил сухарей.

От руки моей гибли невинные твари,

Но не слон, а анапест, не лев, а хорей.

Не заряженный пулей большого калибра,

Никому не опасен был мой карабин,

Но когда наконец я дойду до верлибра,

Вы услышите рев асуанских турбин.

Крокодил, плотно закусивший бушменом,

Разбиваясь о пороги Хартума,

Послал мне последнее «прости»,

Составленное из моих стихов.

Горилла великого леса,

Вычесав очередное цеце,

Разложила мертвые тушки насекомых

Так, что они образовали строки моих стихов.

Много их – беспокойных, зубастых, мохнатых,

Крадущих девушек по окраинам глухих селений,

Функционирует моими стихами,

Отправляет ими ежедневные нужды

Выросшего по ошибке шестого чувства,

Скачет по саванне, выбивая мои ритмы на жирной почве,

Забывает мои книги на внезапно рвущихся «Шаттлах».

Солью моря пропитанной харей,

Человек, улыбайся во тьму,

Капитан четырех полушарий —

Я сейчас объясню, почему.

Да, хотя не о двух головах ты,

Но зато, побывав на Луне,

На свои бесконечные вахты

Заступаешь на белом слоне.

Иль, рубашку свою отутюжив,

Избиваешь раба без затей,

Так что сыплется золото с кружев

И рубин с розоватых ногтей.

Но, пока затаился невольник,

Нож для яростной мести точа,

Перейду я, пожалуй, на дольник

И анапесты скину с плеча.

Поставим точку без лишнего шума.

Вот остановка. А что? Давай!

Машенька! Я никогда не думал.

Некогда, Маша. Уйдет трамвай.

Как жили поэты? Вдыхали жасмин,

Писали послания дамам.

Так Анненский делал и даже Кузмин,

Тем более – Блок с Мандельштамом.

В последнюю даль вдохновенье послав,

Давили подушки диванов —

Вот эту – Георгий, а ту – Вячеслав,

В любом варианте – Иванов.

Бывало, на башне раденье свершив,

Вопросом измучась, на пузе

Ползли через сад. А вопрос-то паршив:

Нальют ли им в доме Мурузи?

Потом из Куоккал своих, Териок

И далее – не Мустамяк ли? —

Они затевали могучий рывок,

В Крыму у Волошина мякли.

Тебе ль, Коктебель, до поэтов твоих?

Багровый и белый отброшен.

Напрасно молился за этих двоих

Радушный хозяин Волошин.

Россия, душа, пропадай за пятак,

Черемуха вянет, воняя.

Так жили поэты? Нет, жили не так,

Зато и вина их – двойная.

Душевнобольной избегает врача —

Мы действуем в той же системе.

Вдыхая жасмин и посланья строча,

Живем мы не так и не с теми.

И пить-то нам надо нарзан да боржом,

Крепить понемногу здоровье,

А мы-то… А мы со-танеем да ржем

В Горелове и Комарове.

(умаление времени)

Отвяжись, я тебя умаляю,

Улялюм, улялай, рататуй,

До чего я себя умиляю

В окружении тисов и туй!..

Не протяжной парижскою нотой

Заливаю чужую лапшу —

Time с его долготой и длиннотой

Сократиться, свернуться прошу.

Замечаю дрожание сети,

И оно создает обертон,

И от этого в каждом сюжете

Рай потерян и ад обретен.

«Одиссея» моя, «Илиада»

Бледным пламенем душу палит:

Это Машенька там или Ада —

Неизбывное племя лолит.

Лишь ему принимаю присягу,

На других ни за что б не смотрел,

И кровать уплывает к оврагу

На последний и сладкий расстрел.

Там, наверно, какой-нибудь улей,

И недаром овраг зажужжал,

И меня убивают не пулей,

А безжалостной тысячей жал.

Отпоет меня между черемух

Хор враждебно настроенных пчел…

Оттого-то из всех насекомых

Все же бабочек я предпочел.

Когда беспокоит либидо —

Такая бывает беда —

Хорошая девочка Лида

На помощь приходит всегда.

Я руки засуну в карманы;

Слегка покачнусь, постою

И, все отодвинув романы,

Я с полки ее достаю.

Наличие чую флюида,

Ничто меня больше не злит.

Хорошая девочка Лида

Мне кажется лучшей из Лид.

На стуле – рубашка и джинсы,

И мы на кровати вдвоем.

Мы с Лидою этой ложимся

И даже отчасти встаем.

Назло США и Китаю, —

Да пусть они сдохнут, лохи —

Читаю, читаю, читаю

Хорошие эти стихи.

Слышны только охи и ахи,

И, чем бы мой отдых ни пах,

Да здравствует друг амфибрахий

О трех неизбывных стопах.

Когда плоскостопье Евклида

Совсем уже нам надоест,

Хорошая девочка Лида

Стопою достанет до звезд.

Вселенная станет объемней,

Как кровью налившийся клоп.

Такой ее, Лида, запомни

И дай Лобачевскому в лоб.

Но, нежной стопою не раня,

А даже лаская чуть-чуть,

Хорошая девочка (Таня?) —

Нет, Лида, – меня не забудь.

И так улыбаясь невинно,

Как будто не зная про грех,

Хорошая девочка (Нина?) —

Нет, Лида – диезала всех.

А после без всякого крика —

Вот разве что бровь напряжет —

Хорошая (Вера иль Ника?) —

Нет, Лида – насмешкою жжет.

И вот в наставление детям

С подачи какой-то из Лид

Теперь я заданием этим

Диезан, прожжен и убит.

Стансы

Не поплачь – так хотя бы поохай,

Фимиамом вокруг надымив:

То, что было прекрасной эпохой,

На глазах превращается в миф.

Это, в общем, не повод беситься —

То и славно, что все кувырком:

Отлетела ворона; лисица

Отравилась несвежим сырком.

Над кафтаном не трудится Тришка —

От обоих остались клочки;

В богадельне ослепла мартышка,

Ей уже не помогут очки.

Кто читал наставленья стрекозам,

Моралист муравьиных кровей,

От трудов заболел варикозом,

И теперь не понять, кто правей.

И петух, и кукушка умолкли,

Не поют соловьи и ослы;

Кто усоп тут – ягненок ли, волк ли? —

Мы едва ль опознаем мослы.

Надымил фимиамом – да брось-ка,

Но смотри, как, стремясь из штанов,

Провожает несчастная Моська

Отбывающих к югу слонов.

Один тут был печальный:

Ушел путем зерна.

Другой прошепелявил:

«Печаль моя жирна».

Зависнет третий на звезде, —

И там ему паршиво,

Зане печальному везде

Находится пожива.

Я поскользнулся на мосту,

И вот душа скорбит,

Как будто луны в пустоту

Срываются с орбит.

Как будто бы разрушен

Уклад первоначальный:

Был человек разумный,

Стал человек печальный.

Вот так в «Анчаре» раб зачах,

Распластан вдоль ковра,

Но раз уж выжжены на плечах

Значки на манер тавра,

Подумаешь, как его там, бином,

И нас ли не огорчали?