Стихи разных лет - Сергей Васильевич Шервинский

Изборожденный лоб и нос его курносый.

Кого прирезал он? На чей прельстился скарб?

Кому в десятый раз освободил он место?

Иль с моря негодяй, босой агенобарб,

Пират наследственный, бежавший из Триеста,

Чтоб по Венеции звон разнести оков?

Прочитан был приказ, слова звучали четко.

И глухо звякнула тюремная решетка,

И каменную пасть приотворил засов.

И зверь вдруг заревел, и мускулы надули

Белесые бугры: кусал он цепь свою;

Забился, захрипел и бросился в ладью.

Но тут три пары рук солдатских протолкнули

Его в колодезь тьмы. И некий общий вздох

Меж нами пролетел, стоявшими на сгибе

Изящного моста. Гранит, одетый в мох,

Зловещим призраком возник из темной зыби

Веков и вод. Тюрьмой из века в век стоит

Любимица любви и темных дилетантов,

И явью кажется согревший мрамор плит

Труп обезглавленный на Лестнице Гигантов.

Я знаю, позы ты не примешь езуитской,

Рукой небрежною не станешь отводить

Нестрогие стихи, мой милый Заяицкий,

Где лишь фантазии хочу я угодить.

Ты помнишь ли девиц Венеции любезной?

Ах, лунным вечером иль лучше ночью звездной

Невольно юношу заезжего влечет

Под арку грешную Гигантовых ворот,

Где извивается шумливо Мерчериа.

В ней движется толпа, а в окнах связки бус,

Мозаик пестрота пленяет чуждый вкус,

Со львом апостольским тисненья дорогие

И слава поздняя муранского стекла.

Там и она, таясь, глядит из-за угла,

Прислужница лицом, а станом королева,

Венецианская двусмысленная дева,

Которая меж нас своей добычи ждет.

Иль страстью на тебя уста их не дышали?

Ты помнишь беглый взгляд и траур длинной шали,

И в переулок вдруг нежданный поворот,

И смех зазывчивый, и томное контральто, —

И здесь, у Сан Джульян иль около Риальто,

Подходит к ней юнец и приглашает сесть

В немую «го́ндолу», чтоб вместе час провесть.

Вот нити отданы случайной Ариадне.

Нет города нежней, но нет и беспощадней

Венеции, ее причудливая сеть,

Где триста мостиков не устают висеть

Над бездной роковой канальца иль канала,

Таит до наших дней и Шейлоков немало,

И всяких нор, куда полночная краса

Завозит юношей, — храни их небеса!

Привычная ладья не медлит; вот уж скоро

Пройден и Вендрамин, и золотой Ка д’Оро.

— Однако, черт возьми, куда ж он нас везет?.. —

Проулок. Темнота. Веслом обратный ход.

И вот уже свечу выносит им трущоба.

Здесь не постель любви найдешь, а крышку гроба,

Бесславно, как Атрид, сведешь ты с жизнью счет.

И бедный юноша из лодки не встает…

Отелло, Джессика, «ридотти», Казанова —

Проклятый романтизм! О нет, на Пьяццу снова,

Где плавная толпа, где яркие кафе,

Где ночь ясна, как стих в Торкватовой строфе,

Где возле ступеней гондолы присмирели,

Где чопорно царит роскошный Даниэли,

И, с лошади следя беспечные часы,

Взмывают короля крученые усы!

Так, Заяицкий мой, ты жив — и я доволен,

Ты участью своей распорядиться волен —

И ныне легкий нрав исправить собрался —

Ура! — проглочен крюк, натянута леса.

Пропитан Фолькельтом, сигарой и рейнвейном,

Предвижу, станешь ты почтенным и семейным,

И скоро, скоро уж на свадебных пирах

Наверно у тебя я буду в шаферах.

Но верится, тебя семейные обузы

Не вовсе отвлекут от дружественных уз,

И доброю Москвой взлелеянный союз

Правдолюбивые еще упрочат музы.

Весенней деревенской ночи жуть.

Чужая жизнь. Живая немота.

Оцепененье первого листа

И соловей, себе язвящий грудь.

Ты столь один в творимой жизни их,

Тебе так страшно слушать эти звуки,

Что хочешь звать, протягиваешь руки —

О если б быть среди существ родных!

Ребёнок кашляет в постели,

Часы стучат, горит свеча,

Печь топлена, истома в теле

И рифма бродит у плеча.

А рядом, в парке голосистом

У ночи есть дела свои —

Всю ночь под окна с буйным свистом

На приступ лезут соловьи.

Вращался день на ледяной оси,

Прозрачен холод в лиственных хоромах,

И снежный холм недвижимых черемух

Так девственно-бездейственен в выси.

Ночь вешняя коснеет в неком сне,

И дивно: соловей, никем не зримый,

Свистит, гремит в такой неодолимой,

Такой враждебно стынущей весне.

Стозвучен бред пернатого певца,

Хоть суженой подруги он не видит.

Она восторгов певчих не обидит

Ни злобностью, ни дурнотой лица.

Он кличет в ночь, она в ночи молчит,

Лишь внемлет песне, чьей, сама не зная, —

И неизбежность вешняя, ночная

Самозабвенных друг ко другу мчит.

Как им она, он ей изумлены,

Когда в шатре незыблемых черемух

Их сблизит миг восторгов незнакомых, —

Так обеспечен бред иной весны.

Уж нынче, кажется, серо,

И злобно воздух бьет

Закоченевшее перо, —

А он поет, поет.

Цветущ и ломок на ветру

Деревьев звонкий лед.

Страшнее ночи поутру, —

А он поет, поет.

Вон мертвая лежит сестра,

Чей легок был полет;

Где клюв — там черная дыра.

А он поет, поет.

Со своею трелью чистой

Между ледяных ветвей

Стойко стынешь, голосистый,

Странный рыцарь, соловей.

Пусть воспоминанью минуть

О трепещущем крыле,

Где всему дано остынуть —

Песне, плоти и земле.

Пой в окоченелом мире, —

За пределом человечности,

В звездной выси, в черной шири

Без границ морозы вечности.

Как поднимешься в старый город,

Перепрыгнешь пенный поток,

Из проспектов и парков скоро

В вековой попадешь Восток.

Здесь ветшающие балконы

Всем узором своих затей

Тени вписывают в наклоны

Облупившихся плоскостей.

Здесь отпасть зеркала не успели

В сталактитовых потолках,

Опрокинувшие постели

С заплатами на тюфяках.

Здесь под аркой былой мечети —

Несмолкающий гам игры,

Койки ржавчина, чан из меди,

Поистершиеся ковры.

А там, по безлюдью сухому,

У последних лачуг на слом,

Где безликий небесный омут

Перерезан косым стволом,

По каменьям бредя из упорной

Городской базарной жары,

Ослик тащится черномордый

В легкий воздух своей горы.

Входили во дворик по плитам,