Львиная пасть - Владимир Алексеевич Пяст

Лигейя, ты помнишь? Мой сон о тебе

Воззвал твою душу к земле;

И к ней я навстречу послал – и пошла

Моя заревая душа.

Лигейя, ты помнишь? Не знала они

Границы небес и земли;

Твоей я дал имя: «Полуденный Гром». –

И был он моей обручен.

Ты помнишь, на душу мою он смотрел,

Как ангел восторжен и нем?

– Под взором его, как в июне заря,

Душа расцветала моя.

Ты помнишь, Лигейя, они разошлись,

Чтоб тайну навеки хранить.

О встрече своей в этой бездне времен,

– Заря и полуденный Гром?

Лигейи нет. Обыкновенно

Проходят дни мои – но вот

Ко мне прекрасная Ровена

На ложе брачное идет.

Ее походки смутный шорох

Я уловляю. Красота

В ее небесно-тихих взорах, –

Но пламенем горят уста.

Я потушил бы этот пламень

Когда бы смел, когда бы мог;

Тяжелый бы подвинул камень

На недоступный мой порог.

Ее молитв оплотом новым

Я встал бы, неподкупный страж; –

Но в ней, под девственным покровом,

Все тот же дух, и песня та ж;

Она гибка и вдохновенна,

Как первой юности мечты, –

Но в ней я вижу – о, Ровена! –

Лигейи строгие черты.

От мертвенного поцелуя

Я ль удержусь, преступный маг? –

И умирать ее зову я

В мой отреченный саркофаг…

Я твердо верю – не обманет

Меня мой трепет давних дней:

Когда умрет она, восстанет

Лигейя с ней, Лигейя в ней.

Мое жалкое сердце не тронь:

Оно истерзано слишком.

Берет свой победный огонь!

– Мой давно чуть дышит.

Для чего мне объятья твои?

– Как достойный их я принял.

Подойди… Бери!..

Вся душа пред тобой открыта.

Если это еще не любовь, –

Любви нет на свете

Будет плакать, будем плакать вновь…

– Как дети? – Да!..

…Здравствуй, желанная дочь

Славы, богини – властительницы!

В каждом кивке твоем – ночь

Жаждет луны победительницы, –

Славы любимая дочь!

Ночь. И сама ты – звезда,

Блеском луну затмевающая…

Вот ты зажглась навсегда!

Вот ты, на тверди мерцающая.

Огромная звезда!

В руке, опущенной лениво на бок,

Огромный черепаховый лорнет

Небрежно взят. Его владелец зябок

И серым пледом по пояс одет.

Фигуры длинной, тонкой и прямой,

Стальные очертания не дрогнут,

И только рот, с бескровною каймой,

Улыбкой истерической изогнут.

Как ветр, низам несущий град и стужу,

Зажат в горах, зазимовавший гость, –

В глазах дрожит – задержанная – злость,

– По жалу языка сочась наружу.

Монашеский наряд, бесцветный и простой,

И золото волос неярко и непышно;

Шагов неженский ритм – но с женской суетой

В ваш проникает мозг упорно и неслышно;

Руки́ нехо́леной несоразмерный жест,

Чтоб худенькую прядь на ясном лбу поправить, –

И голос, созданный по-женскому лукавить,

Но по-мужски молчать, пока не надоест…

И серый омут глаз, подернутых росой,

В предчувствии зари, мечтательной и нежной,

Вдруг разгорается – бесстрашной, и мятежной,

И первозданною, и страшною красой.

Благодарю. Твой ласковый привет

С Кавказских гор мне прозвучал отрадно,

И мысль моя к тебе помчалась жадно,

Поэт!

Мне вспомнилась прошедшая весна,

И нашей – суточной, бессонной и невинной –

Прогулки день, – когда твоей старинной

Виолы стала петь струна.

И узкая песчаная коса,

И первый сон наш на полу беседки.

Где к Руси прилегла ее Соседки

Суровая краса.

И чахлой зеленью поросшие холмы

На берегу извивной речки малой, –

Как вновь ты спал там, «тяжкий и усталый!» –

Твой сон хранили мы.

Мы отошли, тебя от мух укрыв,

И разогнав сонливости остатки…

Без сюртука, как были сбеги сладки?

К воде, в обрыв!

Ты мирно спал, – а я, и тот поэт,

– Ах, ставший днесь угрюмцем нелюдимым! –

Вели вдвоем о всем невыразимом

Вполголоса совет.

…Потом ты мылся, зачерпнув воды

Своим цилиндром, будто он из меди…

Ах, волован забуду ли в обеде

Среди другой еды.

«Аррагонская Хота» твоя

Мне милее всей музыки Фета, –

В ней родного, большого поэта

Всем дыханием чувствую я!

О, поэт, вдохновенный, поверь:

Тех созвучий сладчайших довольно,

Что звучали тебе своевольно, –

Чтобы стало тепло и привольно

Тем, кому так мучительно – больно,

Так томительно грустно теперь!

Это с другом не я ль говорил?

В этом теннисе бегал не я ли?

Как я мог не играть на рояли!

– И скамья то была