Джон Китс - Малые поэмы

Где змеи здесь? Любовная алчба

Взыграла жарче, вопреки обидам.

И Ламия «о да» рекла с довольным видом.

И юноша полночною порою

Шепнул: «Но как зовешься? Ведь не скрою:

Робел спросить, поскольку – не вини! —

Не смертным, но богам тебя сродни

Считаю… Только много ль есть имён,

Чей блеска твоего достоин звон?

А друг, иль кровник сыщется ли в мире,

Чтоб ликовать с тобой на брачном пире?»

«Нет, – Ламия сказала, – в этом граде

Я не дружу ни с кем, покоя ради;

Родителей давно похоронили,

И с плит могильных не сметает пыли

Никто – ведь я, последняя в роду,

Живу тобой, и к мертвым не иду.

Зови друзей несчетно в гости; лишь —

О, разреши молить, коли глядишь

С улыбкой вновь! – на празднество любви

Лишь Аполлония ты не зови!»

Причину столь необъяснимой просьбы

Стал юноша выпытывать; пришлось бы

Искусно лгать – и госпожа ему

С поспешностью навеяла дрему.

Невесте в оны дни велел обычай

На склоне дня покров надеть девичий

И встречь цветам, огням и брачным гимнам

Катить на колеснице во взаимном

Согласии с любимым… Но бедна,

Безродна Ламия! Совсем одна

Осталась – Ликий звать ушел гостей, —

И поняла: вовек не сладить ей

С беспечной спесью и безмозглым чванством.

Задумалась – и занялась убранством

Жилища: ожидалось много люда.

Не ведаю, кем были, и откуда,

И как сошли помощники – но крылья

Незримые шумели; и усилья

Несчетные свершались в зале главном.

И трапезный чертог предстал во блеске славном.

И тихий стон таинственного хора —

Единственная, может быть, опора

Волшебным сводам – полнил дома недра.

И, свежеизваянные из кедра,

Платан и пальма с двух сторон листвой

У Ламии сплелись над головой.

Две пальмы – два платана: в два ряда

Тянулась, повторяясь, череда

Сия; и восхитительно сиял,

Оправлен в пламень ламп, великолепный зал.

О, сколь возникших угощений лаком

Был вид и запах! И безмолвным знаком

Дает уведать Ламия: она

Почти довольна и ублажена;

Незримым слугам остается лишь

Умножить роскошь всех углов и ниш.

Где мраморные прежде были плиты,

Явилась яшма; сделались увиты

Стволы резные враз лозой ползучей.

И дева, обойдя чертог на всякий случай,

Не огорчилась ни одним изъяном,

И дверь замкнула; в чистом, светлом, странном

Чертоге мирно, тихо… Но туда

Придет, увы, гостей разнузданных орда.

День возблистал, и огласился сплетней.

О Ликий! О глупец! Чем незаметней

Дары судьбы заветные – тем краше;

К чему толпе глядеть на счастье наше?

Гурьба стекалась; каждый гость весьма

Дивился, не прикладывал ума —

Отколь сей дом? Всяк ведал с детских лет:

На этой улице просветов нет,

И негде строить. Чьим же был трудом

Высокий, царственный восставлен дом? —

Когда и как? Гадал бесплодно всяк о том.

А некто был задумчив и суров,

И медленно ступил под чудный кров.

Се Аполлоний. Вдруг смеется он —

Как будто к тайне, множество препон

Чинившей для рассудка, найден ключ,

Разгадка брезжит, мглу пронзает луч.

И юного, перешагнув порог,

Узрел питомца. «Твой обычай строг,

О Ликий, – старец рек. – Придя незваным,

Тебя стесняю: вижусь черным враном,

Непрошеным губителем веселья

Младым друзьям; но не могу отсель я

Уйти – а ты прости». Залившись краской,

Учителя со всяческою лаской

Во внутренние двери Ликий ввел:

Заслуженный болезнен был укол.

Был трапезный несметно зал богат:

Повсюду блеск, сиянье, аромат —

Близ каждой полированной панели

В курильнице сандал и мирра тлели;

Треножником священным возносима

Над пышными коврами, струйку дыма

Курильница подъемлет; пятьдесят

Курильниц – пятьдесят дымков летят

К высоким сводам; токи сих курений

Двоятся в зеркалах чредою повторений.

Столов двенадцать облых там на львиных

Вздымались лапах; там в сосудах винных

Играла влага; и златые, тяжки,

Теснились кубки, чары, блюда, чашки;

И яствами бы каждый стол возмог

Цереры трижды преисполнить рог.

И статуя средь каждого стола

Во славу божеству поставлена была.

При входе каждый гость вкушал прохладу

Набрякшей губки – добрую отраду:

Раб омывал гостям стопы и пясти,

А после – током благовонной масти

Влажнил власы; и юные пиряне

В порядке, установленном заране,

Рассаживались в трапезной, дивясь,

Откуда роскошь здесь подобная взялась.

И тихо льется музыка, и тих

Звук эллинских речей – певучесть их

И плавность уху явственны сполна,

Когда едва лишь хлынет ток вина;

Но первый ток взбурлил потоком вскоре.

Всё громче ноты: в громком разговоре

Напевы глохнут. Мнится: блеск, уют,

Убранства, брашна – проще предстают;

На Ламию глядят уж наравне

С прелестными рабынями – зане

Вино уже свое свершило дело,

И человечье с каждого слетело

Обличье… О теки, вино, теки,

И мыслить понуждай рассудку вопреки!

И вскоре Вакх в лихой взошел зенит:

Пылают лица, в головах звенит.

Гирлянды вносят, в коих явлен всяк

Побег лесной, и всяк долинный злак;

Златые ими полнятся плетенки,

Что ивяным подобны – столь же тонки, —

До гнутых ручек; их несут гостям,

Чтоб всяк себе чело возмог украсить сам.

Вот Ламия, вот Ликий, вот мудрец —

Какой кому из них дадим венец?

Пристоен деве, не весьма счастливой,

Змеёвник, что с плакучей свился ивой;

А юноше – из Вакховой лозы

Венок, дабы в преддверии грозы

Он забытье вкусил; но с кипарисом

Пускай сплетутся тернии на лысом

Ученом темени! Любое диво

От философии бежит пугливо!

Вот радугу в лазури зиждет Бог —

Но семь волшебных красок в каталог

Внесли, и волшебство сожгли дотла.

Философ свяжет ангелу крыла,

Определит размер чудес, и вес,

Очистит от видений грот и лес,

Погубит радугу – всё так же, как

Понудил кануть Ламию во мрак.

Сидевший рядом Ликий, горд и рад,

К невесте приковал надолго взгляд;

Но вот, опомнясь, кубок он берет,

И спешно устремляет взор вперед,

Через пространный стол, дабы вознесть

Фиал вина во здравие и в честь

Наставнику седому. Но философ

Застыл недвижней каменных колоссов

И созерцал невесту, не мигая —

И меркла, что ни миг, ее краса благая.

И Ликий нежно руку деве жмет.

Бледна рука, и холодна как лед —

И мраз протек у юноши по жилам;

Но стала вдруг рука сродни горнилам,

И в сердце Ликию ввергает угли…

«О Ламия! Да это не испуг ли?

Страшишься старца?» Но, не узнавая

Любимый голос, будто неживая

Сидит она; и мнится, чьи-то чары

Наносят ей незримые удары:

Настойчивым призывам вопреки

Бессмысленно глядят ее зрачки.

«О Ламия!» – отчаяньем влеком он,

И громок вопль… И пиршественный гомон

Умолк; и музыки не внемлет слух;

И свежий мирт во всех венках пожух.

Речь прервалась, и лопнула струна;

И гробовая в зале тишина,

И Ликий мыслит в ужасе: на пир

Явился злобный дух, чудовищный вампир.

«О Ламия!» – он взвыл; и скорбный вой

Ударил в гулкий свод над головой.

«Изыди, нечисть!» – Ликий рек в тоске;

Но у невесты больше на виске

Не билась жилка; и цветущих щек

Погасли краски нежные; поблек

Пленявший взор – былые пыл и зной

Остужены теперь смертельной белизной.

«Сомкни, сомкни глаза, убийца старый!

Иль отвернись, палач! Иначе карой

Благих богов – не сих недвижных статуй,

Но мощных олимпийцев – ты, проклятый,

Постигнут будешь, и в твои зеницы

Вольется огнь – побойся вереницы

Убогих, темных лет!.. А совесть разве

Тебя не мучит, уподобясь язве?

Лукавый нечестивец, ты живешь

Преумножая пагубу и ложь!

Коринфяне, глядите! Вот зачем он

Пришел на пир незваным, этот демон,

Иль одержимый! Гляньте – с вами рядом

Упырь мою невесту губит взглядом!»

«Глупец!» – ответил Аполлоний тоном

Презрения; а Ликий с диким стоном

Повергся, как на плаху палача,

На грудь невесте, гасшей что свеча.

«Глупец, глупец! – философа ответ

Суров и горек: – Ведь от стольких бед

Я столько лет шаги хранил твои —

И зреть тебя поживой для змеи?»

И Ламия очнулась… Аполлоний

Глядит всё пристальней и непреклонней,

Всё жестче и нещадней. В слабом жесте

Еще возможно выразить невесте

Мольбу немую. Но мольбы напрасны:

Глядят глаза – безжалостны, ужасны.

«Змея!» – звучит опять. Раздался дикий,

Нездешний вопль… Она исчезла. Ликий

Один лежал, и взор его потух:

Покинул тело потрясенный дух.

Друзья помочь пытались неумело —

Но тело бездыханное хладело…

И в свадебный хитон запеленали тело.