Людвик Ашкенази - Черная шкатулка

мой сынуля усталый,

не на радость рожденный.

Когда-то давным-давно собралась компания пожилых дам

То было в Новое время, потому что в средние века

дамы были заняты другим: поясами невинности

и ожиданием своих окольчуженных супругов.

Итак, в одной компании собралось несколько пожилых дам.

Это было на празднестве в саду, именуемом по-английски «гарден-парти», не то на утреннике,

не то в кафе «Кренцхен».

И одна из дам сказала:

— Послушайте, дорогая,

я встретила нищего и дала ему полкроны.

Целый день после этого

я не могла забыть его синих глаз —

так благодарно он взглянул на меня!

— Душенька, — сказала вторая дама, —

вы не знаете, где он живет?

Быть может, я бы дала ему крону…

Но дама не знала, где живет нищий.

Больше она его не встречала ни на Пикадилли,

ни в Кенсингтоне,

ни в одном из других кварталов Лондона.

Не бывал он и в Биаррице, Баден-Бадене

или на худой конец во Франтишковых Лазнях.

Видимо, эта полукрона все же не помогла ему

составить состояние.

Тогда добрейшая леди нанесла визит ясновидице,

прославленной мадам Дюмер.

— Ma шер, — сказала она ей, — вглядитесь в свой хрустальный шар,

или пусть вместо вас посмотрит ваш кот,

и когда вы увидите нищего с благодарными синими глазами,

идущего по улице и безмятежно насвистывающего веселенький мотивчик,

скажите мне его адрес.

— Его я вижу, — сказала прославленная мадам Дюмер. — Но у него нет адреса.

Тогда в экипаже на мягких рессорах

наша дама поехала к своей подруге

и за чашкой чая, который пышными кустами

растет на склонах индийских гор,

сказала:

— Послушайте, душенька, —

давайте соберем всех бедных из города и предместий

и каждого на рождество оделим

хорошей порцией индейки.

Она надеялась, что среди них окажется и тот,

кого она хотела одарить

не только порцией индейки,

но и кусочком торта,

праздничным кексом, пудингом

и многими другими яствами.

Но он не пришел.

С того времени стали устраивать

благотворительные базары.

Быть поэтом, право же, нелегко.

В конце концов так и останешься непонятым.

На одном литературном утреннике заснула

пятидесятидвухлетняя студентка философии,

которая понадеялась, что в зале будет натоплено.

И впрямь было.

А что же поэт?

Что поэзия?

Душа?

Мечты?

Одна молодая женщина смотрелась в воды зеленого озера,

то озеро было кристально чистым, горным,

и женщине казалось, что она слишком нага

даже для воды.

Тогда она сплела себе ожерелье

из ромашек позднего плиоцена.

Мужчины, разумеется, не обратили на это внимания,

они слишком уставали от охоты и любви,

которая и в те времена была

столь же утомительной, как ныне.

Но женщины в пещерах

разглядели ее всю целиком, с головы до пят.

— Ишь ты, — сказали они. — Такого у нас нет.

Что это на тебе, ты, вертихвостка?!

Ожерелье? Мы бы это никогда на себя не надели.

Боже, у нее ни капельки вкуса!

На следующее утро на лугу у озера

не осталось ни одной ромашки.

Потом ожерелья делали из ракушек,

из бронзовых кружочков и омытой морем гальки,

из ядовитых смарагдов, черных жемчужин,

из бриллиантов, холодящих, как высокогорный ледник.

Чем дороже были женщины,

тем дороже становились их ожерелья.

А вот мужчины придумали для себя лишь одно —

из железа.

Когда оно им надоедает,

они надевают его на женщину.

Не будите женщин слишком рано.

Под утро им снятся самые сладкие сны.

Есть только две категории женщин, дорогая:

женщины ждущие и те, которых ждут.

Если бы мысли было слышно, дорогая,

улицы бы задыхались в женском крике,

молящем о любви, дорогая, молящем о любви…

Так что на самом деле все женщины ждут. Правда?

И те, которых ждут.

Ей послышался звук автомобильного клаксона, и она

выглянула из своего окна в новом доме с фасадом

из алюминия.

«Эй, кто вы, что позволяете себе такое? Не люблю,

когда меня зовут гудком автомобиля!»

Большое сверкающее окно машины опустилось,

и раздалась музыка, но словно не по радио,

а как из старинных часов

с музыкальным механизмом.

«Это вы бросьте, да, — сказала она. — Не на ту напали.

Пусть я бедная, но я гордая…»

Но все же сбежала по красной плюшевой дорожке вниз,

взглянуть, кто ей сигналил.

На улице на нее посмотрел необыкновенно красивый

мужчина, сказавший:

— Вы босиком, вы забыли туфельки.

Она вернулась обратно, но найти их не могла. У нее был

большой шкаф, снизу доверху набитый шелковыми чулками,

а вот туфель нигде не было.

Между тем человек все сигналил и сигналил, а потом дал газ и уехал.

«Господи боже, — горько плакала она, — что же ты делаешь?

Это был самый добрый человек из всех,

что живут в этом большом городе, почему я, дурочка,

не поехала с ним босиком?»

Нет, автомобильная катастрофа была в общем

несерьезной.

Лишь одна синьора лишилась

своего небесно-голубого глаза.

Горько оплакала один глаз другим

и дала объявление в «Мессаджеро»:

«Куплю глаз

в хорошем состоянии,

небесно-голубой

с зеленоватым оттенком.

Предложения направляйте в редакцию,

готова уплатить любую сумму».

Мадонна мия,

сколько тут пришло предложений!

Наконец даже нашелся

и нужный оттенок.

И операция прошла успешно.

Новый глаз

моргал

и слезился.

Умел смотреть уныло,

преданно,

с огоньком,

млеть от счастья

или утопать в блаженстве.

Но один едва заметный изъян

все же был у него:

точечка,

пятнышко,

крошечная клякса,

укрытая под роговицей.

Та клякса была похожа на маленькую

корку хлеба.

Однажды один человек

разглядывал свои руки

и обратился к ним с такой речью:

— Руки мои дорогие,

к чему вы, собственно, мне?

Последнее дерево я срубил,

тому уже пять лет.

Последнюю женщину обнял,

как, бишь, ее звали?

На скрипке свое сыграл,

давненько уже, давно…

Руки мои дорогие,

к чему вы, собственно, мне?

Тогда правая сказала:

— Вытяни левую, непутевый!

А левая дала совет:

— Вытяни правую, невезучий!

Человек не хотел ни одной обидеть.

И вытянул обе.

Так, стало быть, и нашел им занятие.

Милый боже,

теперь, когда все благополучно кончилось —

благодаря тебе и главврачу доктору Бублику —

исполни еще одно мое желание:

сделай так, чтобы он пришел сегодня трезвым,

пусть, мой боже, он будет побрит,

внуши ему это, заведи в наш сад,

где сейчас цветут пеларгонии,

и шепни: «Нарви большой букет!»

Приведи его сюда, ты же знаешь, сюда ходит

двадцать пятый, я это только так, чтобы ты не забыл.

Верни ему его спокойный ясный взгляд,

который ты замутил, сам знаешь, почему.

Пусть он не будет таким одиноким,

когда мы можем быть вдвоем.

Раз в месяц или в год в какой-нибудь из точек мира

находят старый, в трещинах горшок, а в нем

сестерции или доллары, дукаты, гульдены иль

копу пражских грошей.

Горшок почти всегда сдают в музей,

а вот одну монетку нередко получает

химик-аналитик. Ее он взвесит, тщательно промоет,

прожжет огнем и формулу напишет.

В той формуле ученый не пропустит ничего:

крупинку соли, что попала с потом и слезами,

след ржавчины от скопидомства,

сухую каплю темной крови и жирное пятно

от колбасы.

Ну, а затем, как правило, отметит, что и тогда

на деньгах было много темной липкой

грязи.

— Милая, — спрашивает один, — ты здорова?

— Пан Лоубал, — говорит другой, — штакетник

я для вас уже достал.

— Не могу, — хрипит третий, — у самого ни гроша,

где я на это возьму?

— Сестра! — кричит четвертый. — Не может быть,