Джордж Шаллер - Год под знаком гориллы

Мозг высших животных все время усложнялся; работал все лучше и лучше, все успешнее осваивал полученную информацию, все яснее воспринимал окружающую действительность. Мозг человекообразных обезьян, видимо, как раз дошел в развитии своих функций до порога интуитивного поведения или чуть выше, но так и не перешел той грани, которая отделяет уровень его деятельности от подлинно человеческого. Чем объяснить, что австралопитек, объем мозга которого соответствует объему мозга гориллы, делал каменные орудия, был существом, обладавшим культурой в человеческом смысле этого слова, а живущая на воле горилла ничем не проявляет, казалось бы, превосходные возможности своего мозга? Я подозреваю, что прекращение дальнейшего развития гориллы находится в прямой связи с тем, что она вполне легко удовлетворяет все свои потребности в лесу. В ее владениях, где царит полное изобилие, нет нужды совершенствовать и развивать различные навыки, например в изготовлении орудий, либо предаваться умственной деятельности в направлении, характерном для эволюции человека.

У гориллы нет причин для изготовления орудий, ношения их с собой и применения, ведь растительная пища имеется всегда и везде в изобилии и ее не надо готовить, достаточно лишь очистить от кожуры и разорвать на кусочки, а это можно сделать зубами и пальцами. Здесь нет естественного отбора, диктующего необходимость пробовать что-то новое или усовершенствовать уже известное. Нужда в орудиях и в новых добавлениях к обычной диете, например мышах, антилопах и другой мясной пище, может скорее возникнуть там, где условия существования более суровы, где ценится быстрый ум и новые способы удовлетворения потребностей организма. Австралопитек жил как раз в таких условиях; надо полагать, что и человек продолжал эволюционировать по тем же причинам. Но сам образ жизни горилл, при котором они не знают ни в чем нужды и не встречают трудностей, неизбежно заводит их в смысле умственной деятельности в тупик эволюции.

Я решил отправиться на четыре дня на действующие вулканы — горы Ньярагонго и Ньямураджира. Только двенадцать миль отделяют гору Микено, на которой в изобилии водятся гориллы, от горы Ньярагонго, на которой еще никто их не видел. В седловине, разделяющей вершины двух гор, лес тянется сплошной полосой, правда, на одном участке ширина его не превышает мили. Я не мог понять, почему в районе действующих вулканов в наше время горилл не было, хотя в прошлом, безусловно, они проходили здесь, чтобы добраться до тех мест, где вулканы бездействовали. Правильно ли высказанное кое-кем предположение, что горилл изгнали отсюда именно извержения? Почему гориллы не кочуют между горами Микено и Ньярагонго, как это, видимо, делают слоны? Я надеялся во время похода найти ответы на основной вопрос — почему там нет горилл, а кроме научных целей мне просто хотелось взобраться на эти две горы — манили раскаленная лава и клубящиеся испарения, которые, как говорили, можно было видеть на вершине.

5 августа я взял Андреа, двух носильщиков, паркового сторожа и мы двинулись вдоль хорошо протоптанной дорожки прямо к горе Ньямураджира. Эта часть парка открыта для туристов, за дополнительную плату получающих разрешение совершить подъем на горы, однако лишь при условии, что их будет сопровождать парковый сторож. Тропинки тут расчищены, хижины для отдыха отделены одна от другой небольшими переходами.

Солнце пекло немилосердно, под ногами у нас лежали острые обломки лавы. Почти все застывшие потоки ее, за исключением самых недавних, густо поросли колючим кустар-ником и ежевикой; дальше под навесом сплетающихся ветвей довольно хилых деревьев мы пошли по ковру травы. Нигде не было видно сочной растительности, столь любимой гориллами. После четырех часов ходьбы сперва по относительно ровной местности, потом по отлогим склонам Ньямураджиры мы добрались до туристского домика. На следующее утро парковый сторож и я продолжили подъем. Мы выбрались из зарослей гиперикума на обнаженные склоны вершины, покрытые жидкими пучками травы и карликового вереска, и подошли к краю кратера. Я сел, спустив ноги вниз. Футах в пятистах подо мной лежало дно кратера. Из трещин в пластах черной лавы, клубясь, вырывались испарения и столбом поднимались в прохладном утреннем воздухе. На расстоянии мили с четвертью виднелась противоположная сторона этой гигантской чаши.

Мы пошли по ее краю к югу, туда, где стена внезапно кончалась и можно было легко выйти на самое дно кратера. Мы осторожно прошли по лаве, обходя те места, под которыми, если постучать по ним, чувствовалась пустота. Скалы были изуродованы, словно их измяли руки обезумевшего великана. Серные испарения отравляли воздух, белый дым пробивался сквозь пепел и трещины в лаве. Тут и там виднелись темные отверстия, из которых выбивался пар, будто вздыхало само чрево земли. Если верить легенде, то под нами было жилище духов. По ночам им делалось холодно и они раздували огонь. Вокруг все было безмолвно и мертво так, как было в начале начал, когда Земля была молодой и жизнь на ней еще не зародилась. И вдруг на холмике лавы я увидел желтые цветы. Яркие, нежные венчики, полные жизни и красоты, растущие в этом мрачном запустении, остались для меня самым прекрасным воспоминанием о кратере.

Прежде чем свернуть к горе Ньярагонго, мы прошли часть дороги по своему вчерашнему пути и заночевали в туристской хижине у подножия горы. Слоны выпили всю воду из бочек, но мы отжали листья, которые накопились в бочонке, и добыли достаточно воды, чтобы сварить рис. Подъем на Ньярагонго был крутым. Тропинка вела нас сквозь довольно зеленые и сочные заросли. В одном месте нам пришлось пройти по краю старого кратера, густо заросшего хагениями. На склонах этой горы гориллы могли найти себе обильную пищу, но, чтобы попасть туда, им пришлось бы пересечь жидкие, низкорослые леса и участки голой обнаженной лавы, окружающие основание горы.

В Баруте, на высоте около десяти тысяч футов, стоят два металлических «рондавеля» — домики для привалов. Почти дойдя до них, мы увидели шесть слонов, роющих землю у пробивающегося родника. Почти час мы смотрели, как они пили воду, которая была нужна нам самим для ужина. Наконец я закричал и они ушли. В одной из хижин были кровати и одеяла, предназначавшиеся для туристов; в хижине для африканцев ничего не было. Я сказал африканцам, чтобы они располагались там, где кровати; сам я все равно собирался провести ночь один на самой вершине.

Тропа привела меня к рощице древовидного вереска, а дальше пошла петлять сквозь лабиринт, образованный глыбами лавы, беспорядочно усеивающими весь склон. Я ускорил шаги, стремясь вперед, горя нетерпением узнать, что ждет меня там. И вот я уже стою на краю кратера и смотрю на огромный провал в земле, на белые пары, вздымающиеся вверх в виде гигантского гриба. Со всех сторон неслись звуки, напоминающие ворчание чудовищной собаки. Мой разум был не в состоянии воспринимать отдельные впечатления. Спустив рюкзак с плеч, я сел на камень и уставился в глубину провала.