Георгий Холопов - Докер

От сыпного тифа умер брат мой Степан. Ему было четырнадцать лет. С большой группой детей беженцев и красноармейцев его в эти январские морозы повезли учиться в Москву. По дороге, в нетопленой теплушке, пронизываемой всеми ветрами Калмыцкой и Киргизской степей, он заболел и умер. Перед Саратовом, на каком-то полустанке, его закопали в сугроб.

Сестре Тамаре был всего один год. Она умерла от черной оспы в степи, и ее похоронили среди песчаных барханов, поросших полынью и красной шелюгой. Летом степь здесь звенит от зноя и лишь коршуны парят в безоблачном небе; зимой — бушует шурган.

— Тогда и дед наш был здоров, — мельком взглянув на деда, говорит бабушка. Сложив руки на груди, она тяжело вздыхает.

Мы оборачиваемся. Дед сидит на выцветшем паласе у самого борта шаланды и широко открытыми выпученными глазами смотрит на приближающийся город, вздрагивая от каждого пароходного гудка. На его плечи брошен порыжевший овчинный тулуп, весящий больше пуда. На коленях — длинный и тяжелый кинжал, с которым дед никогда не расстается. Рядом лежат его самодельные увесистые кизиловые костыли, а в зембиле — его удивительные висячие весы.

— Да, нам еще долго будет тяжело, — печально говорит моя мать. — Спасти нас может только чудо. Может быть, помогут твои родственники? — Она искоса выжидательно смотрит на бабушку. — Среди них ведь есть очень богатые люди.

— Да, да, нам могут помочь, — скороговоркой отвечает бабушка. — Погосовы, наверное, помогут, и Балаяны тоже. Очень доброе сердце у Лизы Балаян.

Я часто слышу фамилию Балаян. По рассказам бабушки еще недавно Балаяны были богатыми людьми. У них в Баку — три дома!..

— Как они разбогатели? — отвечает бабушка на мой вопрос. — А у них прадедушка в окрестностях Шемахи нашел клад Александра Македонского — бочку золота. Потом они переехали в Баку и стали множить свои капиталы…

Шаланда наша причаливает к лесной пристани, занимающей большой прибрежный участок. Недавно еще все это принадлежало лесоторговцу Адамову. Фамилия Адамова аршинными буквами написана на стене конторы, на заборе, на крышах временных навесов, под которыми хранятся штабеля дорогих сортов леса. Много бревен и досок лежит в штабелях и под открытым небом.

Лесная пристань мне кажется очень знакомой. Где я видел точно такие же штабеля? Ну да, в Астрахани, на правом берегу Волги, в поселке Форпост. И там все стены были исписаны фамилией Адамова.

Не успевают с нашей шаланды спустить и закрепить сходни, как грузчики большими крюками с грохотом раскрывают и отбрасывают бортовые люки, подводят к ним высокие «козлы» с вращающимися валиками и сразу же начинают выгрузку леса из обширного трюма. Стоящие впереди берут на наплечные соломенные подушки бревно с обвисшей корой и с криком «Ялла!» бегут по пристани на берег. За ними — вторая пара, третья, четвертая, и все — бегом.

Глядя на них, мог ли я думать, что через семь лет вот на этой же лесной пристани, с артелью таких же грузчиков-лесовиков, буду нетерпеливо ждать прибытия из очередного рейса из Астрахани нашей «старой калоши» или другой подобной ей шаланды и так же кидаться к бортовому люку, пролезать через него в трюм и там, согнувшись в три погибели, целый день по колено в воде подносить и выталкивать из люка на валик «козла» мокрые доски и бревна?.. Нет, мне было всего десять лет, и я думал только о том, что волновало мать, бабушку, дедушку и Маро: где мы будем жить, что будем есть, надолго ли задержимся в Баку перед тем, как уехать к дедушке в деревню.

Мать нанимает для деда двух грузчиков, которых здесь почему-то вместо крючников, как в Астрахани, называют амбалами. Раньше дед еще мог встать на костыли и волочить за собой свои параличные ноги, а теперь, обессиленный дорогой, он даже рукой не может шевельнуть. Его надо нести вместе с тяжелым тулупом, сундучком и зембилем с весами. Каждый из нас берет свои два узла, и мы трогаемся вслед за амбалами. Я тащу еще дедовы костыли. Они точно сделаны из камня, и мне приходится идти, подавшись всем корпусом вперед.

Амбалы, ловко орудуя плечами и выкрикивая: «Хабардар, хабардар!», быстро проходят сквозь толпу встречающих и беженцев и выводят нас на берег, к стенам пакгауза пассажирской пристани.

Здесь так же многолюдно, как и на шаланде. Народ располагается прямо на земле.

Мы занимаем местечко у самой стены пакгауза, и бабушка первым делом стелет дедушке палас. Дед ложится и запекшимися губами просит:

— Воды!

Я выхватываю из рук Маро чайник и бегу за водой. Она широкой струей льется из высокого пожарного крана. Я набираю воды, напиваюсь вдосталь, потом лью воду себе на голову, снова пью. Удивительно вкусная вода! Снова набрав чайник, я бегу к деду.

Он присасывается к носику чайника и долго пьет большими рокочущими глотками. Потом плачет, просит, чтобы я и ему полил на голову. И снова присасывается к носику чайника.

— Это, сынок, — говорит дед, — шолларская вода, течет она с гор, самая вкусная вода на свете.

Вновь я бегу и приношу воду, на этот раз для матери и бабушки. Они пьют и тоже плачут от радости.

Я предлагаю воду и Маро, но она со скучающим видом отказывается. Когда же и где она успела напиться? Это для меня остается загадкой.

К нам подходят мужчина и женщина с красными повязками на руках.

— Беженцы? Семейные? — спрашивает женщина.

— Да, — отвечает мать, — семейные. — И лезет в сумочку за документами.

— Вот вам талоны на обед, — говорит мужчина. — А вот вам талоны на воблу. Кипяток можете брать вон в той палатке. Всем этим вы можете бесплатно пользоваться в течение недели. А потом… потом уезжайте.

— На ваше место прибудут другие беженцы, — с виноватым видом говорит женщина. — В этом месяце мы ждем четыре парохода, но многие приедут и на шаландах, как вы.

Мать и бабушка благодарят и крестятся. Маро строит мне рожу. Я ей показываю язык, потом кулак.

На огромном пустыре рядом с нами люди стирают белье, готовят на кострах обед, играют в карты, смеются, плачут, спят, вытянувшись на земле, подложив под голову узлы и котомки. Тут же рядом шумит летучий базар. Здесь же чинят обувь, на лотках продают всякую галантерейную мелочь, взад и вперед снуют продавцы «сладкой воды», мацони, халвы, горячих пирожков, сахарина, самодельных папирос. В толпе бойко промышляют маклаки, за бесценок скупая у беженцев вещи. Слышны звуки шарманки, играют «Маруся отравилась».

— Что бы нам продать? — советуется мать с бабушкой. — Без денег нам ведь никак не прожить.

— Не прожить, — печально соглашается бабушка и смотрит на деда. На нем овчинный тулуп, на поясе кинжал, под ним палас. — Надо бы у него что-нибудь взять.