Георгий Холопов - Докер

— Что бы нам продать? — советуется мать с бабушкой. — Без денег нам ведь никак не прожить.

— Не прожить, — печально соглашается бабушка и смотрит на деда. На нем овчинный тулуп, на поясе кинжал, под ним палас. — Надо бы у него что-нибудь взять.

— Никогда! — чуть ли не кричит мать. — Лучше умереть с голоду.

«А лучше ли?» — думаю я и украдкой смотрю на Маро.

Она что-то жует. Откуда бы это? И что? И это остается для меня загадкой.

Дом, в котором мы будем жить, стоит на одной из центральных улиц, примыкающей к многолюдной Ольгинской, откуда совсем близко до порта и Приморского бульвара. Дом — в два с половиной этажа. В первом этаже — пустые, заколоченные магазины. Над ними — служебные помещения, антресоли, давно превращенные в квартиры. А весь верх дома занимают меблированные комнаты.

Антресоли обращены двумя окнами на улицу и одним окном и дверью — во двор, на общий балкон, который тянется с одного конца дома до другого. Комнаты низкие, в пол-этажа, со сводчатыми потолками, длинные, с крашенными в темно-коричневый цвет стенами. Некоторые из них разделены перегородкой на три и даже на четыре части.

Нам отводят антресоль, заваленную всяким хламом, между квартирами мережечницы, которую зовут Парижанкой, и бурового мастера Павлова. К счастью, антресоль посредине разделена дощатой перегородкой.

Полдня уходит на уборку. Мы с сестрой выносим мусор, а мать с бабушкой обметают стены, моют пол и окна.

Светлую половину антресоли, выходящую на улицу, мать отдает деду: только бы не ворчал! Бабушка стелет ему палас на полу, и дед, закутавшись в тулуп, ложится и сразу засыпает.

«Деду мебель не нужна. Но что поставить на нашу половину?» — думаю я, сидя на узлах.

У нашего окна останавливается человек. Я замечаю, что и брезентовая куртка, и кепка, и сапоги на нем в нефтяных пятнах. В руках человек держит по табуретке.

— Добрый день, соседушки! — говорит он. — Вот вам для начала. — И ставит табуретки на подоконник. Потом, перегнувшись через перила балкона, он кричит кому-то внизу: — Вартазар, нет ли у тебя на складе солдатских кроватей? Поищи-ка для беженцев.

Человек уходит, и мы молча переглядываемся. Сидим, боясь шелохнуться. Потом Маро осторожно берет табуретки с подоконника и ставит на пол. Мы продолжаем молчать. Проходит очень много времени, пока на балконе показывается Вартазар. Это дворник. У него пышные усы и косящий левый глаз.

— Возьмите кровати! — с раздражением говорит он. — И чем вам плохо было в Астрахани?

Мы выходим на балкон и втаскиваем в комнату две складные солдатские кровати.

Мать спрашивает у дворника:

— Это кто велел принести их — ваш домком?

— Какой он домком! — взбив свои без того пушистые усы, раздраженно отвечает дворник. — Ваш сосед справа. Буровой мастер Павлов, Тимофей Миронович. — Наклонившись к матери, он доверительно шепчет: — Коммунист! — и многозначительно поднимает палец.

Пока бабушка и мама скребут и моют кровати, в окне появляется соседка слева, Парижанка.

— Возьмите у меня кухонный стол, — говорит она. — Могу вам дать кое-что еще из посуды.

Мать бросает тряпку и идет за Парижанкой. В окно просовывается улыбающееся лицо человека в пенсне. В руке он держит старое эмалированное ведро.

— Не нужно ли вам ведро? — спрашивает он. — Оно, правда, дырявое, но если запаять… — Незнакомец как-то странно вышагивает перед окном: два шага назад — шаг вперед; шаг вправо — шаг влево; два шага вперед — шаг назад.

— Нет, спасибо, — благодарит бабушка. — Обойдемся пока чайником.

— Зря, зря, — качает головой человек в пенсне, то удаляясь, то приближаясь к окну. — Это хорошее ведро, оно нам служило больше двадцати лет. — Гремя ведром, он уходит танцующей походкой.

Нашу половину мы делим ситцевой занавеской еще раз пополам, но теперь вдоль. Одну часть мать отводит для жилья, другую — под кухню. Бабушка ставит туда керосинку, умывальный таз, посуду и выглядит очень счастливой.

Вскоре к нашему окну собираются соседки чуть ли не со всего балкона. Поздравляют нас с новосельем, спрашивают, как долго мы собираемся здесь жить, как мы ехали морем, какая жизнь в Астрахани. Одна бойкая старушка — зовут ее бабка Эмма — говорит какие-то добрые слова по-немецки, и Парижанка их переводит; другая что-то говорит по-грузински, и ее слова тоже переводит Парижанка; старушку азербайджанку мать и сама хорошо понимает, но и ее слова пытается перевести Парижанка. Она делает это шутя, весело, с удовольствием.

— О, какой здесь многоязычный двор! — удивляется моя бабушка. — Какую только не услышишь речь!

— У нас во дворе живет весь алфавит, от «а» до «я»! — смеется Парижанка.

— Как это понять? — спрашивает мать.

— А вот как: от азербайджанцев и до японцев! У нас сорок жильцов — двадцать три национальности! Армяне, грузины, греки, русские, украинцы, персы, — смеясь, перечисляет она, — поляки, немцы, латыши, таты — они же горские евреи, — просто евреи, китайцы, дагестанцы, туркмены…

Мать хватается за голову:

— Да ведь это Вавилон!

— Да, тут у нас иногда бывает и вавилонское столпотворение, это точно, — соглашается стоящая рядом старушка, сухонькая, чистенькая, с прижатыми к груди руками. Она мать бурового мастера Павлова, того самого, что принес нам табуретки. Зовут ее Ангелина Ивановна. — Вот приедут еще не то казанские, не то астраханские татары, тогда будет настоящий Вавилон!

— А может быть, у вас поселятся немцы-колонисты, — отвечает ей моя мать. — Ехали они вместе с нами. Откуда-то из-под Царицына, бегут от голода.

Ко мне подходят два мальчика и девочка. Они босые, черные от загара, в одних трусиках. Судя по их мокрым волосам, стоящим дыбом от соленой воды, они только что пришли с моря. Будь у девочки трусы тоже черные, то и ее можно было принять за мальчика. Но они у нее розовые. И еще — у нее девчоночьи большие синие глаза. А так — всем обликом она ничем не отличается от мальчишек. Такие же у нее выпирающие ключицы и худые мальчишеские плечи, и подстрижена «под мальчика». Ноги у нее, как и у мальчиков, исполосованы глубокими царапинами, а на левой руке химическим карандашом нарисован якорь, правда уже изрядно полинявший.

Мальчишка с черными бусинками глаз, с выгоревшим, почти белым чубом спрашивает у меня:

— Это правда, что вы два раза тонули в море?

— Нет, — отвечаю я. — Мы умирали от жажды. Не было пресной воды.

— А как же вы не умерли? — с удивлением спрашивает девочка-мальчик.