Уилл Генри - Красный буран

— Я что-то слышал.

— Я тоже.

— Да. И я. Это оттуда…

— Похоже, там лошадь.

— Это олень-самец. Я знаю, как они фыркают. Это самец, и всё.

— Ви Сапа — умная кобыла. Она не подаёт голос на оленей.

— Ха! Эта кобыла! Да она станет ржать и на мышь, если ей покажется, что та самец!

— Заткните рты! — Шипящее предупреждение последовало от замыкавшего ряд всадника, статного, смуглолицего вождя, чья чёрная лошадь теперь выступила из снежной мглы, — Ничего нельзя расслышать, пока вы, двое хейоков,[3] тявкаете, словно шавки над кучкой бизоньего дерьма. Сидите тихо и слушайте.

Цепь всадников замерла примерно в десяти метрах от укромного места, где прятался Перес. Скаут, сдерживая собственное дыхание, держал нос Малыша Кентаки и карабин Даффи. Если б у него была третья, свободная рука, он держал бы в ней ещё что-нибудь — просто на счастье.

Если Перес верил в Бога, то сейчас он беседовал с ним. Очень серьёзно. Эти лошади там, рядом, были тёплыми. Пока они стояли, пар струился по их исхудалым бокам и курился из ноздрей спиралевидными струйками. Это означало, что они выезжали караулить, а теперь возвращались, и что палатки находились где-то поблизости. Словно этого было недостаточно, снегопад на мгновение чуть стих, пропуская ещё больше света, позволив скауту разглядеть всю цепь ожидавших воинов. В первый раз он пристальнее всмотрелся в вождя, сидевшего верхом на чёрной лошади, и, мертвея, затаил дыхание: Накпа Кезела, Американская Лошадь, военный вождь номер три.

Потрясение от этого открытия состояло не в репутации вождя, но в том факте, что оно помогло скауту определить, что за лошадь была под всадником. Обычно индейцы для войны отбирали меринов. Кобылы, хорошо обученные и вне периода ухаживания, также иногда употреблялись для этой цели, жеребцы практически никогда. Страсть последних к драчливости и ухаживанию — в зависимости от пола лошади противника — делала их слишком опасными для любого воина, кроме самого опытного.

Американская Лошадь, несомненно, был великим воином. А нервный чёрный буян, на котором он восседал, был, без сомнения, жеребцом.

Удача, твёрдая рука и тот факт, что никто из кобыл враждебного патруля не находился в периоде ухаживания, позволили Пересу удерживать Малыша Кентаки в покое до самого этого мгновения. Но, почуй он того чернявого жеребца, это не только подлило бы масла в огонь — занялся бы такой пожар, от которого отказались бы и в аду. Перес изо всех сил молился на своё счастье. Видно, молился он недостаточно усердно.

Американская Лошадь неподвижно сидел на своём коне долгих двадцать секунд. В течение этого безмолвия скауту показалось, будто самый буран перестал дышать. Наконец вождь ударил каблуками в бока чернявого, двигаясь вдоль цепочки к пони, стоявшим ближе к Пересу.

Почти поравнявшись с укрытием Переса, вождь глухо произнёс:

— Хопо. Хукахей. Двинулись.

И в тот же миг дерзкий круп резвого жеребчика оказался едва в шести футах от обезумевшего носа Малыша Кентаки.

— Хопо. Хукахей. Двинулись! — Никогда ещё команда не исполнялась столь рьяно. Все — индейцы, кобылы, мерины, жеребцы скаут и вождь — рванули с места одновременно.

Малыш Кентаки пулей вылетел из-под ветвей ели, укрывавшей его и Переса, засыпав снегом с ног до головы шестерых ближайших к нему индейцев. Как только он кинулся вперёд, Перес рванулся вслед, сжав кулаки на развевающейся гриве, длинными ногами вскакивая на спину нападавшему коню.

Он и не пытался направлять обезумевшее животное, позволив ему во весь мах ударить военного вождя в спину. Почти три четверти тонны откормленного тела жеребца ударили в восемьсот футов отощавшего за зиму индейского конька, и результат был предопределён. Чернявый, заржав, полетел вверх тормашками в снег, а Американская Лошадь за ним, где-то запутавшись у него между ногами. Малыш Кентаки, вместо того чтобы задержаться и затеять драку, погнал без остановки дальше. И не случайно.

Вскакивая на рванувшегося вперёд Малыша, Перес выхватил из-под шубы длинный разделочный нож. И как только его лошадь упала на индейского конька, не раз, но три, четыре, пять раз пронзающее лезвие врезалось в круп испуганного жеребца. Действие жалящих уколов перенесло огромную лошадь прямо через поверженного врага и погнало вперёд, сквозь рассеянные ряды вражеского патруля.

Поуни Перес не был мальчиком, чтобы застрять, как обезьяна на лошади, посреди лошадиной драки, если острый нож и крепкая рука способны были доставить его дальше. Особенно когда ему предстояло проскакать сто девяносто миль с подобным «почётным эскортом» позади — уже в самом начале дороги. Повернувшись в седле, Перес откинул назад голову и испустил протяжный победный волчий вой, по обычаю племени конокрадов-поуни. Позади, по мере того как ход скакуна выравнивался, он различал звуки начинаю щейся погони — звуки, которые его сейчас меньше всего заботили. Ещё не родилась та индейская лошадь, что могла бы поймать мощного коня, на котором он сидел. После первых тридцати прыжков скаут пустил коня в галоп.

Теперь уже явно светало, хотя рассвет выглядел серым и худосочным из-за буранного савана. Недолгие затишья в снежной буре дали ему проскочить мимо спящих палаток осадных порядков сиу. Несколько до свету поднявшихся стариков, ковылявших по лесу в поисках хвороста для утреннего костра, были единственными свидетелями скачки Переса через лагерь. Они кинулись врассыпную, ища укрытия в ближайшем типи, и, когда конь оставил позади последние из палаток, Поуни испустил ещё один презрительный волчий вой.

Короткий просвет ранним утром двадцать второго декабря замкнулся, словно ловушка, за Пересом, когда он покидал индейскую деревню. Весь этот день и следующую ночь он скакал на юг в промёрзлой тьме, которая мало изменялась с наступающим рассветом или уходящим днём. Дважды он останавливался, чтобы накормить всухомятку тяжело дышавшего жеребца, тщательно отмеряя порции овса, смешанного с его собственными галетами, резаным мясом из левой парфлеши. Вторые день и ночь прошли как и первые, а вслед за ними начался третий день.

Эта скачка Поуни Переса на юг от форта Уилл Фарни, сквозь слепоту бурана северных степей навсегда останется для Запада одновременно гордостью и тайной. Люди и лошади обычно кружат в буране, блуждая на ощупь, но Малыш Кентаки и его всадник проложили путь прямой, как цепь землемера. Семьдесят два часа, сто девяносто миль, одна лошадь, один человек, не разводя костра; в пищу — галеты, резаное мясо, сухой овёс да снег — вот как это было!