Джеймс Купер - Пионеры, или У истоков Сосквеганны

Мармадюк не употреблял бубенчиков, оставаясь в этом отношении верным своим старым привычкам, но сани мистера Джонсона влетели вслед за ним в ворота с шумом и звоном. Дом мгновенно оживился.

Из дверей подъезда выбежала прислуга: две или три женщины и один мужчина. Последний был без шапки, но, видимо, в более парадной одежде, чем обыкновенно. Он был невысокого роста, но атлетического телосложения, с плечами, которые сделали бы честь любому гренадеру. Его низкий рост казался еще меньше вследствие привычки наклоняться вперед, быть может, для того, чтобы дать больше свободы рукам, которые странно раскачивались взад и вперед, когда их владелец двигался. У него было длинное, багрово-красное лицо; маленький вздернутый нос; огромный рот с превосходными зубами и голубые глаза, смотревшие на все окружающее с каким-то привычным презрением. Голова его составляла добрую четверть всей его длины, а коса, висевшая на затылке, занимала еще столько же. На нем был камзол очень легкого сукна с большими пуговицами, украшенными изображением якоря. На ногах он носил башмаки с большими пряжками и синие чулки с белыми полосками.

Этот странный человек являлся, по его словам, уроженцем графства Корнуэльс в Великобритании. Детство свое он провел по соседству с оловянными копями, а молодость — кают-юнгой на судне, возившем контрабанду. С этой службы он перешел на королевскую, где за неимением лучшего был взят в каюты сначала слугою, потом буфетчиком.

В один прекрасный день, еще до того, как Елизавета была отправлена в школу, он очутился в семье Мармадюка, где стал экономом под началом мистера Джонса. Имя этого почтенного эконома было Бенджамен Пенгвильян, но его любимый рассказ о том, как он работал у помп, чтобы спасти от потопления корабль, который он часто повторял, доставил ему кличку Бен Помпа.

Рядом с Бенджаменом стояла женщина средних лет, в коленкоровой кофте, белизна которой составляла резкий контраст с цветом ее кожи, — высокая, тощая, бесформенная фигура с резкими чертами и несколько желчным выражением лица. Эта девица заведывала женской прислугой дома и носила имя Ремаркабль Петтибон. Елизавете она была совершенно незнакома, так как поступила в дом после ее отъезда.

Тут же оглашался воздух собачьими голосами всех тонов, от грубого лая волкодава до звонкого тявканья терьера, все население псарни Ричарда… Хозяин ответил на это шумное приветствие подражанием при помощи собственного горла, которое, по-видимому, сконфузило сразу замолчавших собак. Только огромный волкодав в медном ошейнике с буквами «М.Т.» с самого начала безмолвствовал. Он подошел среди общей суматохи к судье, а затем, когда тот потрепал его по шее, к Елизавете, которая ласково погладила его и назвала «Старым Храбрецом». По-видимому, животное узнало ее и следило за ней, пока она поднималась по ступенькам.

Елизавета прошла за отцом, остановившимся на минуту, чтобы передать вполголоса какое-то приказание прислуге, в большую залу, тускло освещенную двумя свечами в высоких, старомодных медных подсвечниках.

— Прекрасно, Бенджамен! Отлично, Бен Помпа! — раздался голос появившегося Ричарда Джонсона. — Так-то вы встречаете наследницу? Извините его, кузина Елизавета! Приготовления были слишком сложны, чтобы доверить их кому бы то ни было, но теперь я здесь, и дела пойдут на лад. Зажигайте свечи, мистер Пенгвильян, зажигайте, зажигайте, и дайте нам взглянуть друг на друга. Ну, Дюк, я привез вашего оленя. Что с ним делать, а?

— Уверяю вас, сквайр, — возразил Бенджамен, — если бы все распоряжения были отданы пораньше, можно было бы все устроить, изволите видеть, к вашему удовольствию. Я созвал все руки и принялся зажигать свечи, когда вы показались на горизонте; но лишь только бабы услыхали ваши бубенчики, они ринулись вон, точно на свисток боцмана, а справляться с бабами Бенджамен Помпа не мастер. Но мисс Бетси изменилась бы сильнее, чем приватир под фальшивым флагом, если бы рассердилась на старого слугу за то, что он не успел зажечь несколько свечей.

Спустя несколько минут зала озарилась ярким светом.

Окончив свою часть работы по зажиганию свечей, Ремаркабль Петтибон подошла к Елизавете, как бы с целью принять от нее теплые вещи. Из-под шалей, манто, боа, капюшона, снимавшихся один за другим, появились черные локоны Елизаветы, блестящие, как вороново крыло, обрамлявшие лицо с прекрасными, но властными чертами, полными жизни и здоровья. Лоб ее был безупречной формы; нос можно было бы назвать греческим, если бы не легкая горбинка, которая, нарушая правильность очертаний, увеличивала их прелесть. Все это, как и стройную фигуру с уже созревшими формами, она унаследовала от матери. Даже цвет глаз, брови дугою, длинные шелковистые ресницы напоминали мать, и только выражение лица было отцовским. Спокойная и невозмутимая, она была кротка, добродушна и приветлива, но могла поддаваться вспыльчивости, и притом довольно легко.

Когда была сброшена последняя шаль, и Елизавета выпрямилась в роскошной синей амазонке, с разрумянившимися щеками, слегка подернутыми влагой глазами, красота которых от этого еще увеличивалась, Ремаркабль почувствовала, что ее собственной власти пришел конец.

Между тем все приезжие разделись. Елизавета теперь окинула взглядом комнату. После угрюмого ноябрьского вечера теплота и блеск помещения производили приятное впечатление. Глаза девушки не умели заметить мелких изъянов обстановки, но с удовольствием осматривали комнату, пока не остановились на предмете, представлявшем резкий контраст с улыбающимися лицами собравшихся.

В углу зала, близ входа, стоял молодой охотник, никем не замеченный и на минуту позабытый всеми. Но даже рассеянность судьи, который под влиянием суматохи забыл о ране этого незнакомца, была превзойдена равнодушием самого юноши. Войдя в комнату, он машинально снял шапку и обнажил голову, волосы которой могли бы соперничать цветом и блеском с кудрями Елизаветы.

Наружность молодого охотника отличалась не только привлекательностью, но было нечто гордое в очертаниях его головы и лба. Самая манера держаться и выражение лица его показывали, что, несмотря на свой грубый, почти дикий костюм, он не только привык к роскоши, которая в этих новых поселениях казалась чем-то необычайным, но даже относился к ней с пренебрежением.

Рука, державшая шапку, слегка касалась клавиш фортепьяно, как предмета, хорошо знакомого. Другая была вытянута во всю длину, и кисть ее почти судорожно сжимала дуло длинного ружья. Эта поза была непроизвольной и, очевидно, вызванной гораздо более глубоким чувством, чем изумление. Грубое платье незнакомца делало его совершенно непохожим на суетливую группу, толпившуюся вокруг приезжих, в другом конце залы. Елизавета не без удивления смотрела на него. Брови незнакомца хмурились все сильнее по мере того, как он переводил глаза с предмета на предмет. По временам лицо его принимало гневное выражение, которое снова сменялось каким-то скорбным волнением.