Дмитрий Белый - Басаврюк ХХ

— Ничего не видно, — коротко бросил в темноту и зашел в деревянные двери землянки. За ним, тяжело опираясь на свою закадычную шашку, ступил и Коляда. Оглянувшись вокруг, Кожух сбросил с плеча винтовку и повесил ее на крюк в деревянной стене возле другого оружия.

Землянка была большая, в прошлом пересиживали здесь тяжелые времена и по полсотни повстанцев. А таких землянок разбросано было на тайных островках вон сколько! Теперь неустойчивый огонек коптилки бросал призрачный свет на четырех крайне истощенных людей. Остатки станичного воинства. У стола сидели, словно два брата, Лаврентий Гуленко и Тимофей Серебряный. До 1917 года лучших друзей в станице не было, потом Лаврентий с бригадой Кочубея на Кубани начал новую власть устанавливать, а Тимофей пошел Кубанскую Совет защищать. Имел Тимофей на истощенном лице шрам от Лаврінової шашки. Но прошли времена и, как в 1929 году, потянулись бескрайние четки подвод с розкуркуленими, не выдержал Лаврентий женского и детского плача и отправился с повинной головой к зеленых. У саманового стены на скамье черкес Ахмет лежит. В землянке было тихо, только из переплетенных пулеметной очередью легких черкеса вырывался хрип. С каждым выдохом на краю черной бороды выдувался кровавый пузырь, бритая голова лежала на черной косматой папахе, глаза обреченно смотрели в черную потолок. За ними стояли сожжены аулы, расстреляны роды и недостижимые горы. Жизнь в его простреленой груди держала надежда на месть. Ахмет был кунаком Кожуха. Что теперь мог Кожух для него сделать?

Далее, в полумраке станичный учитель, просвитянин Василий Кульбачный. Еще три года назад вывешивал в станичному педтехникум портреты Шевченко, встречал с хлебом-солью новых учителей из Киева. Теперь за портрет Шевченко могут пустить пулю в висок, а учителя… Долбят, пожалуй, руду в белом и холодном крае.

В серой кафтаны греет свои старые кости дед Лемех. Сколько деду лет — никто не знает. Отец Лемиша вместе с молчаливыми запорожскими братчиками проложил привезенным из-над Чертомлыку сохой первую черту, вокруг которой станица и выросла. Высох дед Лемех, как старая жерделя. Белый сельдь над крючковатым носом, седые усы на грудь спадают. Сколько молодых и здоровых вокруг него пули и шашки покосили, а его Бог все для чего хранил. Первую рану свою старый Плуг еще до Шамиля от кинжала получил, а последнюю от картечи красных.

— Здоровы были, казаки! — поздравил повстанцев Кожух, заходя в землянку.

— И ты будь здоров, глава, — один за всех слабым голосом отозвался Кульбачный.

— Что там, в станице? — спросил Лаврентий.

— Фельдмана видел, прикатил автомобилем батарей, в бинокль на плавные вылупился, сожалению, далеко было, побоялся я из винтовки ошибиться, кинжалом бы его… А станица молчит.

Вновь наступила тишина, о Фельдмана все знали. Еще в восемнадцатом году заявил о себе на Кубани, когда за его мандатами на улицах Катеринодару хватали молодых девушек красноармейцы «для национализации». А дальше, управляя после Артабекова краевым ВЧК, не одну тысячу упрямых кубанцев отправил к потустороннего светлой жизни. Теперь Фельдман был вблизи, правда, под охраной целого полка и двух пушечных батарей.

Кожух сел край стола. На столе возле лампы лежала большая, разбухла от времени и влаги книга с читаемыми и перечитываемыми, пожелтевшими и замусоленными грубыми хлеборобскими пальцами письмами.

Надломленный голос деда Лемиша разбил тишину:

— Слышишь, Кожух? Пока ты в камышах был, мы кошем посоветовались… — дед умолк, набираясь сил, потом, тяжело дыша продолжил, — нам все едино здесь с голода погибать, так ты это…пока еще в силе, наш хлеб себе возьми и с теми сатанаилами поквитайся за всех…

Кожух уставился в деда, провел взглядом по другим. Он встретился с их глазами и увидел в них силу, которой не имел в себе. Ахмет с трудом повернул к нему голову — и Кожух не выдержал. Он встал и, шатаясь, подошел к стене, взгляды пронизывали ему спину.

Как выстрел в затылок, он услышал твердый голос Лаврентия:

— Бери!

Опираясь руками на стену, Кожух оглянулся. Лаврентий стоял, дрожащей рукой протягивая ему черный сухарь.

— Я не могу, — запинаясь, произнес Кожух.

Дед Лемех достал завернутый в десяток белых тряпок последний в своей жизни горбушку закаменелого хлеба:

— Только смерть причины нам казацкую… чтобы мы не от голода.

Кожух сцепил зубы и пробрался из землянки. Он стоял на влажном воздухе и смотрел в бескрайнее небо, на котором уже густо высыпали бриллиантовые звезды. Звездное небо было величественное и спокойное, с неба не было видно вымирающие станице…

Когда Кожух вернулся, они все стояли. Живые мертвецы, которые восстали из своих могил, взывая к нему, атамана Кожуха, по последней справедливостью, которую не дождались от Бога.

Кожух вытащил свой «маузер» и положил на стол возле книги, потом снял кубанку и низко, первый раз в своем гордом жизни, поклонился повстанцам:

— Прощайте, братья, и простите.

В ответ разноголосо загудели слова прощения и надежды. Тогда Кожух взял книгу, наугад раскрыл ее и начал читать:

Его голос, сначала западая, крепчал, становился громче и жгучим. Слова расходились по землянке, они наполняли сердца сильным и мягким покоем, были проводниками в счастливое прошлое, которое ждало их впереди:

Кожух осторожно положил книгу и взял «Маузер». Он подошел к Лаврентия и обнял его, затем, ступив на шаг назад, взвел курок и выстрелил в сердце бывшему врагу…

Последним был дед Лемех. Кожух поцеловал его в жесткую и задубілу щеку, покрытую глубокими морщинами. Дед попытался обнять его, но не смог, и только глухо проговорил:

— Ничего, казак, давай…

…Потом Кожух взыскал легкие трупы на скамью к столу, и из лимана, который недаром называли Сладким, набрал в котелок воды. Когда вода закипела, он бросил туда семь твердых кусков хлеба. Последний раз он ужинал со своими собратьями. Кожух доил горячую уху и еще раз осмотрел мертвых повстанцев, которые гордо, с оружием, сидели край стола. Каганец моргал последними отблесками пламя. Лица мертвецов были торжественные и умиротворенные.