Евдокия Ростопчина - Палаццо Форли

Время шло… горничная уже раз шесть или семь появлялась на звонок госпожи своей, и всегда ответ ее был один и тот же: никто не приходил, ничего не приносили! По улицам уже распространялось волнение, предвещавшее близкое начало карнавала. Часы, в которые открываются судебные места, прошли давно… Динах недоумевала и бесилась.

Наконец, ей пришло в голову, что с помощью Сан-Квирико найдется какое-нибудь средство представить векселя и может совершиться акт, уничтожающий расписку Сан-Квирико, расписку, подмененную искусною уловкою Джудитты, и единственное оборонительное и наступательное орудие в ее руках.

При этой мысли она рванулась, как разъяренная львица, к постели своей, разом кинулась из нее. Одним прыжком очутилась она у яшмового столика, на котором стоял черепаховый баул; она отперла его поспешно и достала ту бумажку, которую предъявляла за два дня отцу. Потом поторопилась одеться и, перебирая в памяти давно обдуманную роль, отправилась в палаццо Форли.

Теперь надо объяснить, почему Ионафан не присылал дочери обещанных им векселей, — и показать, в каком стесненном положении, в каком отношении между собою находились все люди, ждавшие развязки многосложной борьбы, происходившей около палаццо Форли, за его обладание.

Безмолвнейший из всех действовавших лиц этой странной драмы, Леви дель-Гуадо не просыпался в это утро, но не по той же причине, которая не дала проснуться его будущему усыновителю, командору, а потому, что Леви совсем не мог спать после своего объяснения с маркезиною; в эту ночь особенно Леви вовсе не ложился и не смыкал глаз.

Лишь только пробило восемь часов, означавшее время, в которое начинается в Италии общественная жизнь, Леви, совсем одетый, вышел тихонько из дома через садовую калитку и направил шаги свои к бедной астерии, где приютился богатый венецианский меняла.

Достучавшись до впуска, Леви нашел старика за завтраком — то есть Сан-Квирико запивал дурным тосканским вином кусок черствого хлеба и овечьего сыра. Увидя пришедшего, меняла обрадовался, надеясь, что Леви прислан отцом пригласить его для принятия картины, обещанной ему за его содействие. Но радость эта не устояла против того, что он услышал…

Леви, не сообщая ему о подмене его расписки, объявил строгим голосом и с лицом честнейшего человека, что совесть замучила его упреками и не позволяет ему быть свидетелем бессовестного дела, — что Ионафан всей своей строгостью не мог склонить его на низкое воровство, и что он считает себя обязанным открыть все козни и замыслы против маркиза, которого все они согласились разорить и ограбить… Далее, Леви предупреждал сообщника Ионафана, что он идет прямо к главному судье, а потом к инквизитору объяснить им подробно все дело, не щадя никого, и в доказательство вручить им векселя маркиза на имя его, Сан-Квирико; что после того, вероятно, начнутся немедленно следствия, обыски, очные ставки, допросы, что правда не укроется от прозорливого правосудия и что он, меняла, несмотря на качество венецианца, может тоже попасться под суд, как единомышленник и помощник дель-Гуадо. Испуганный до крайности и дрожа старыми костями, венецианец вообразил, что Леви имеет целью заставить его добровольно отказаться от своей взятки и готов уже был на всевозможные сделки, лишь бы его отпустили домой без переговоров с судьями. Но для Леви не того было нужно: он требовал, чтоб меняла отправился вместе с ним для подтверждения его доноса, и умел уговорить старика, представляя ему, как выгодно будет для его репутации такое показание, которым он совершенно отстранит и оправдает себя, доказывая, что он отказался от всякого барыша, лишь только узнал, каким мошенническим образом совершен долг обманутого маркиза.

Сан-Квирико предпочел этот исход предполагаемым последствиям обвинения Леви против него; кряхтя и нюхая табак чаще обыкновенного, он потянулся за молодым человеком.

Ионафан в это время рвал последние волосы на обнаженной голове своей; долго готовился он к необходимой жертве, наконец, когда вознамерился совершить ее и отпер потаенный ящик под своею конторкой, — увидел, что стекло было разбито и заемные письма маркиза похищены… Все прочее было цело в ящике, — драгоценности, золото, алмазы, жемчуг, все лежало на месте, недоставало только бумаг, относящихся к делу Форли.

— Я ограблен! — закричал Ионафан, и первое подозрение его упало на дочь. Кто, кроме Динах, мог иметь надобность в этих бумагах, и кому, если не ей, могли они доставить выгоду?.. Но кто мог войти в комнату, от которой ключ был всегда в кармане самого дель-Гуадо, — и только тогда доверялся он Леви, когда нужно было записывать счеты торгового дома, в котором он был вместе и конторщиком, и письмоводителем, и сидельцем? Леви, очевидно, был вне всякого подозрения; дружбы между ним и Динах никогда не было; и зачем было бы ему угождать Динах в убыток патрону, которого он мог быть еще наследником; Ионафан и не остановился на этой мысли: он поднял тревогу и начал расспрашивать домашних: кто был, кто приходил, кто мог войти в его кассу? Оказалось, что дом был охраняем и невредим, как всегда, что чужих не видели, но что Леви с утра ушел со двора. Более Ионафан не добился! Он был углублен в своем отчаянии и в своем недоумении, когда старая Рахиль, заплаканная и испуганная, прибежала к нему с громовым известием о доносе Леви на Ионафана. Она узнала обо всем от служанки раввина, прибежавшей рассказать, что происходило у них и как старейшины отправились с Леви подать жалобу на Ионафана.

Ионафан понял все последствия такого открытия: чувство самосохранения возвратило ему энергию и соображение. Забрав, сколько мог, денег и дорогих вещей, он в ту же минуту тайно вышел из своего дома, нанял коляску и поскакал в Ливорно, куда маркиз Лоренцо, его должник, отправился, в свою очередь, часа за три перед тем. Из Ливорно мнимый жид намеревался отплыть в Америку на первом попавшемся, уходящем туда корабле. Италия и Европа казались ему горящими и дрожащими под его стопами, готовясь поглотить его навеки в глубине преисподней… Ни от инквизиции, ни от синагоги не мог он ожидать пощады; рука той и другой была довольно сильна и длинна, чтоб поймать его, где бы ни скрывался он в Старом Свете. Надо было бежать без оглядки и без возврата.

Расчет Леви был верен: он предвидел это бегство! Он довольно знал трусость Ионафана, чтоб не ожидать от него ничего другого; он довольно знал обычаи людей, между которыми вырос и возмужал, чтоб не полагаться на их честь. Он должен был устранить все, что мешало его замыслам, смести с пути все, что становилось на нем преградою. С удалением Ионафана Леви выходил из-под его ига и, открыв все обманы и проделки патрона, он представлял себя в лучшем свете; он мог надеяться, что будет принят под особое покровительство правительства и инквизиции; а там, как усыновленный и наследник бежавшего купца дель-Гуадо, он вступал в распоряжение и владение всем его имуществом, оставался полным хозяином его дома, его лавки, его капиталов. Тогда Леви, уже заранее обдумавший свою судьбу, должен был продать всю свою недвижимость, собрать налицо все свои деньги и уехать навсегда из Флоренции, ему ненавистной, из Италии, где его могли узнать. Париж манил его, как широкое поприще, открытое всем страстям и всем прихотям богатых людей; Леви жаждал вознаградить себя за все страдания и лишения своей потерянной молодости. Леви горел нетерпением смыть с себя клеймо еврейства, отделявшее его несокрушимою преградою от сближения с этим обществом, на которое он так долго смотрел с бессильною завистью и подавленным честолюбием. В Париже, где никто его не знает и где, в известных слоях общества, не спрашивают у человека кто он и откуда, а хотят только знать: много ли он может прожить, — в Париже Леви видел для себя место между баловнями судьбы, и он довольно надеялся на себя и свою смышленость, чтоб навсегда удержать за собою это место.