Евдокия Ростопчина - Палаццо Форли

Ионафан понял все последствия такого открытия: чувство самосохранения возвратило ему энергию и соображение. Забрав, сколько мог, денег и дорогих вещей, он в ту же минуту тайно вышел из своего дома, нанял коляску и поскакал в Ливорно, куда маркиз Лоренцо, его должник, отправился, в свою очередь, часа за три перед тем. Из Ливорно мнимый жид намеревался отплыть в Америку на первом попавшемся, уходящем туда корабле. Италия и Европа казались ему горящими и дрожащими под его стопами, готовясь поглотить его навеки в глубине преисподней… Ни от инквизиции, ни от синагоги не мог он ожидать пощады; рука той и другой была довольно сильна и длинна, чтоб поймать его, где бы ни скрывался он в Старом Свете. Надо было бежать без оглядки и без возврата.

Расчет Леви был верен: он предвидел это бегство! Он довольно знал трусость Ионафана, чтоб не ожидать от него ничего другого; он довольно знал обычаи людей, между которыми вырос и возмужал, чтоб не полагаться на их честь. Он должен был устранить все, что мешало его замыслам, смести с пути все, что становилось на нем преградою. С удалением Ионафана Леви выходил из-под его ига и, открыв все обманы и проделки патрона, он представлял себя в лучшем свете; он мог надеяться, что будет принят под особое покровительство правительства и инквизиции; а там, как усыновленный и наследник бежавшего купца дель-Гуадо, он вступал в распоряжение и владение всем его имуществом, оставался полным хозяином его дома, его лавки, его капиталов. Тогда Леви, уже заранее обдумавший свою судьбу, должен был продать всю свою недвижимость, собрать налицо все свои деньги и уехать навсегда из Флоренции, ему ненавистной, из Италии, где его могли узнать. Париж манил его, как широкое поприще, открытое всем страстям и всем прихотям богатых людей; Леви жаждал вознаградить себя за все страдания и лишения своей потерянной молодости. Леви горел нетерпением смыть с себя клеймо еврейства, отделявшее его несокрушимою преградою от сближения с этим обществом, на которое он так долго смотрел с бессильною завистью и подавленным честолюбием. В Париже, где никто его не знает и где, в известных слоях общества, не спрашивают у человека кто он и откуда, а хотят только знать: много ли он может прожить, — в Париже Леви видел для себя место между баловнями судьбы, и он довольно надеялся на себя и свою смышленость, чтоб навсегда удержать за собою это место.

Покуда все сказанные приключения совершались в доме дель-Гуадо, посмотрим, что происходило в уединенном палаццо Форли.

Пиэррина дождалась возврата падрэ Джироламо с похорон, и они оба открыли опять потаенный ящик с картиною Поклонение Волхвов. Но каково было их изумление, когда сундук маркизы Джиневры предстал их глазам совершенно пустым и когда они не могли сомневаться, что клад исчез!

Они вспомнили шум, потревоживший их ночью, когда они считали деньги. Теперь ясно было, что их подслушивали, что их тайна сделалась известна и употреблена во зло… Но кем?.. Кто мог скрываться в необитаемой половине палаццо в такую пору, когда и днем никто из домашних, кроме маркезины и Чекки, не навещал эти покои для содержания в них порядка и чистоты?.. На Чекку и грешить нечего было подозрением: кормилица скорее готова была снять с себя свой золотой крест для маркизов Форли, нежели воспользоваться их добром, да и не для кого было ей приберегать деньги, у нее не было детей, кроме Пиэррины, которую она считала как бы своею дочерью. Чекка спала непробудным сном, когда маркезина вернулась к себе после всех ночных происшествий; Маттео не выходил из своей каморки у кухни, где он запирался каждый вечер до утра. Кроме них, у Пиэррины не было никаких других слуг; камердинер же и новый лакей Лоренцо жили над ним, в противоположной половине палаццо, не имевшей иного сообщения с парадными комнатами, как через большие сени и большую мраморную лестницу. Тяжелые бронзовые двери, ведшие с лестницы в ротонду, были заперты на замок, ключ оставался вверху, на кушаке Чекки, да и отпереть их по причине тяжести нельзя было без большого усилия и шума, отдававшегося по всему дому. Шорох, слышанный аббатом и маркезиною, происходил не со стороны ротонды и сеней, а будто из гостиных, примыкавших к библиотеке и большой архивной галерее. Они вспомнили, что из библиотеки был потаенный ход, ведущий в спальню немого маркиза, теперь занимаемую сыном его, Лоренцо. Обоим в одно мгновение пришло в голову это обстоятельство; они взглянули друг на друга вопросительно, но ни тот, ни другой не посмели выговорить тайной мысли, блеснувшей невольно им обоим адским светом… Маркезина опустила голову и руки с выражением немого, но полного отчаяния.

— Да сбудется воля Божия, — сказала она: — мы погибли без возврата!.. теперь нет никакой надежды на спасение!

— Бог милостив, дитя мое, — отвечал аббат: — остается еще одна надежда! Даешь ли ты мне право спасти своего брата?

— Какой вопрос, падрэ?.. Если бы только от вас зависело!..

— У меня есть еще одно прибежище… но исполнишь ли ты мой совет, примешь ли ты руку помощи от того человека, от которого я тебе скажу, что он имеет право предложить тебе свою помощь?

— Падрэ, я признаю себя бессильной; располагайте мной как знаете. С покорностью прошу избавления, кто бы ни был избавитель!.. Я знаю, что вы не уроните достоинства внуков Жоржетты Форли!

— Именем самой Жоржетты уверяю тебя, дочь моя, что тот, кто выкупит Лоренцо из беды, не кто иной, как самый близкий, самый несомненный ее родственник — родной племянник твоей матери, сын ее сестры… Сейчас приведу его сюда!

Пиэррина хотела расспросить, как аббат узнал про этого родственника, где с ним сошелся, давно ли и как, но она не успела, аббат уже был на лестнице, когда она опомнилась от первого изумления.

— Подите, добрый друг наш! — кричала она ему вслед, — подите, устройте все к лучшему.

Взявши в руки опустелый сундук Джиневры, изукрашенный ее вензелями, Пиэррина хотела запереть потаенный ниш и поставить на место картину Фра-Бартоломмео, как вдруг, передвигая сундук, она увидела под ним незамеченное прежде письмо. Чернила были свежи, пакет совершенно чист, письмо казалось только что написано за несколько секунд. Маркезина побледнела еще, хотя она уже и прежде была бледнее тени; судорожная дрожь подкосила ей ноги, она принуждена была опереться о панель стены… Маркезина узнала почерк брата!.. Этот почерк, этот пакет на этом месте объясняли все, в чем она хотела бы еще сомневаться!.. Письмо было написано на ее имя. Долго не могла она ничего разобрать — у ней позеленело в глазах. Она перекрестилась, чтоб собраться с силами, и, сев на пол у подножия картины, распечатала письмо. Вот что писал маркиз Лоренцо Форли: