Евдокия Ростопчина - Палаццо Форли

«Добрая сестра, почтенный падрэ! Не обвиняйте никого и не подозревайте ни своих, ни чужих! Клад моей прабабушки Джиневры у меня, и мне кажется, что. располагая им по своему благоусмотрению, я нисколько не нарушаю воли покойной маркизы и не уклоняюсь от своих прав. Прозорливая заботливость нашей родоначальницы имела в виду помочь, в случае крайности, кому-нибудь из ее потомков, а так как нельзя быть больше в крайности и в петле, чем я теперь, то и вступаю во владение этой суммою, так кстати приготовленною блаженной памяти маркизою. Но извините, что в распоряжении этими деньгами я отступаю немного от ваших, впрочем, очень мудрых и естественных мер: вы хотели освободить из-под залога мой палаццо и эти картины, вы также собирались выкупить кое-какие прежде сбытые мною с рук участки и земли, и потом питать меня и откармливать нежно и заботливо, как домашнего цыпленка или жаворонка в клетке. По я — вольный воробей; мне это не по нраву, и благодаря вас всем сердцем и всей душой за ваши дружеские обо мне попечения, я не могу разделять вашего мнения и подчиниться вашим распоряжениям! На что мраморный палаццо тому, у кого и своего медного паоло не будет в кармане? Зачем картины разорившемуся маркизу? Я не чувствую в себе ни малейшего призвания к отшельничеству и не признаю себя способным отказаться на веки вечные от всякого сообщения с живыми людьми, чтоб приберечь себе сообщество мертвых портретов и заживо похорониться между кусками полотна, покрытыми красками и постным маслом. Нет, друзья мои: я хочу наслаждаться, и для этого увожу с собою двести тысяч франков, а вам предоставляю полную свободу называть меня сумасшедшим и сорванцом! Пусть заимодавцы мои делают, что хотят с домом, картинами, бумагами, всем этим тряпьем и хламом!.. Желаю им продать все это как нельзя выгоднее и надуть этою продажею как можно более дураков! Одного мне жаль, что не успел я упрочить состояние моей бедной Пиэррины, и я искренно виноват перед тобою, моя добрая сестра, и прошу твоего милостивого и великодушного прощения! Я очень беспокоился бы о тебе, мой друг, если бы не знал заранее, что твердо и бодро перенесешь наше общее, так сказать, кораблекрушение. Ты не понимаешь богатства и не ценишь его, да и не имела случая к нему привыкнуть, потому что мы сызмала жили в золотых стенах, терпя лишения. Впрочем, если я не ошибся в тебе и догадки мои в последнее время были справедливы, то я могу, кажется, быть спокойным насчет твоей будущности. На тебя слишком долго и нежно смотрит наш красавец Ашиль де Монроа, чтоб ты могла устоять в своей ледяной холодности и не разделять любви Ашиля!.. Отсюда вижу я, как покраснела моя гордая смиренница! Полно, полно, не стыдись, сестра! Извините, маркезина, что я угадал вашу тайну и нескромно о ней намекаю! Даю мое полное согласие и благословение на брак маркезины Пиэррины Форли с победоносным другом моим Ашилем де Монроа, желаю им всякого благополучия, согласия и любви — и затем обнимаю их обоих, вас, мой добрый аббат, если позволите, даже старую Чекку (то-то она разворчится!) и спешу, куда понесет меня жребий!.. Прощайте.

Р. S. Забыл сказать вам, как до меня дошло приятное известие о существовании этого клада, о котором вы, благоразумные и бережливые люди, хотели умолчать передо мною, грешным сорванцом! Сегодня ночью, думая, что настал последний час моего существования в виде и качестве маркиза Форли, и что утром надо будет идти просить милостыню, я вознамерился лишить себя жизни и занялся рассмотрением разных родов скорой и легкой смерти, употребляемых дилетантами. Я пошел в библиотеку сыскать трактат о смерти древних мудрецов и новейших естествоиспытателей, услышал шум и голоса в гостиной, подумал, что это расходились наши предки, празднуя или оплакивая заранее смерть их последнего праправнука, и подошел тихонько к дверям. Но вместо предков и выходцев с того света я узнал вас обоих, друзья мои, подкараулил ваше наиприятнейшее занятие: вы считали золото! Как приятно зазвенело оно в ушах моих! — подслушал ваши речи и благословил добрую прабабушку, оставившую мне такое неожиданное наследство!.. Это обстоятельство переменило все мои планы; я решился остаться в живых, но только не во Флоренции, которая мне страх надоела, а уезжаю туда, куда стремится все, что ищет оглушительных развлечений: еду в Лондон или в Париж; веселиться напропалую, или же, напротив, искать иного счастья, иного рода жизни в благополучных странах, где счастье и жизнь дешевы и доступны — в испанские или французские колонии на островах далекого океана. Но это еще покуда зависит не от меня одного. Как бы то ни было, прощайте!

Преданный вам и любящий вас

Письмо выпало из рук Пиэррины. В эту минуту она узнала и совершенно поняла своего брата. До сих пор пять лет разницы между ними и совершенно различные направления не допускали общей жизни, частых и непринужденных излияний. Маркиз был уже предан всем развлечениям разгула молодого мужчины, когда его сестра вырастала в строгом уединении и благом неведении своего затворничества; она любила брата скорее по влечению, чем по убеждению: она видела в нем только внешние стороны его пороков и достоинств; до глубины человека ей не удавалось доходить, но она предполагала, что эта глубина существует, и судила о ней согласно с ее собственными понятиями. Она думала, что когда-нибудь случай откроет ей сердце и душу Лоренцо, она готовилась отвечать им всем своим сердцем и всею душою… Это письмо разрушило все ее обольщения. Повязка вдруг спала с глаз ее, и многолетнее ослепление прошло. Она увидела весь эгоизм и пустоту Лоренцо. Ей стыдно было за него, ей жаль стало своих заблуждений и больно было презирать брата, столь любимого прежде… Бог с ним! — подумала она — его не пересоздашь!

Все ее горе, все ее сожаления, вся любовь обратились к неодушевленным предметам ее детских привязанностей — к этому дому, к этим памятникам славы ее дедов, которые долго были в глазах ее неотъемлемыми принадлежностями ее брата. За четверть часа она жалела о них ради Лоренцо, хотела их сберечь для него; теперь она начала жалеть об их утрате ради самой утраты, ей стало жаль всего того, что ее мысль привыкла ценить, чем взоры ее привыкли восхищаться. Лоренцо казался ей недостойным своего имени и своих предков, но это имя и вековые предания его не могли потерять своего блеска, не оставляя глубокой скорби и вечного траура в душе неутешной девушки. Фамильная гордость древнего рода перешла и сосредоточилась в чувствах ее личного достоинства: она как бы осиротела в эту минуту и сознавала себя единственною в доме Форли… Ей пришло в голову, что аббат скоро возвратится, и она вознамерилась не показывать ему бедового письма, чтобы по крайней мере не краснеть перед ним за брата.