Амеде Ашар - В огонь и в воду

— Отчего же?

— Да оттого, что, судя по внешности, можно было подумать совершенно противное.

— Внешность ничего не значит, поверхность изменчива, но дно всегда неизменно.

Улыбка Орфизы потеряла часть своей горечи.

— Желаю вам успеха, если так! — сказала она.

Орфиза встала, прошла мимо Югэ и вполголоса, взглянув ему прямо в глаза медленно произнесла:

— Олимпия Манчини — это уже много: ещё одна — и будет слишком!

Он хотел отвечать, но она его перебила и спросила с улыбкой:

— Так вы пришли со мной проститься?

— Нет, не проститься, — возразил Югэ гордо, — это грустное слово я произнесу только в тот час, когда меня коснется смерть. Но есть другое слово, которым полно мое сердце, расставаясь с вами: до свидания!

— Ну, вот это — другое дело! Так должен говорить дворянин, у которого сердце на месте! Прощайте — слово уныния, до свидания — крик надежды! До свидания же, граф!

Орфиза протянула ему руку. Если в уме Югэ и оставалось ещё что-нибудь от мрачных предостережений Брискетты, то все исчезло в одно мгновение. В пламенном взгляде, сопровождавшем эти слова, он прочел тысячу обещаний, тысячу клятв. Это был луч солнца, разгоняющий туман, освещающий дорогу, золотящий дальние горизонты. При таком свете все становилось возможным! Что ему было за дело теперь, забудет ли его равнодушно графиня де Суассон или станет преследовать своей ненавистью? НЕ была ли теперь за него Орфиза де Монлюсон?

Югэ не чуял земли под ногами, возвращаясь в отель Колиньи, где был шум, суета и движение с утра до вечера, и это продолжалось уже несколько дней. Двор отеля был постоянно наполнен верховыми, скачущими с приказаниями, дворянами, просящими разрешения связать свою судьбу с судьбой генерала, поставщиками, предлагающими свои услуги для устройства его походного хозяйства, приводимыми лошадьми, офицерами без места, добивающимися службы, молодыми людьми, которым родители хотят обеспечит военную карьеру.

Этот шум и беспрерывная беготня разных людей нравились Коклико, который готов бы был считать себя счастливейшим из людей, между кухней, всегда наполненной провизией, и комнатой, где он имел право валяться на мягкой постели, если бы только Югэ решил сидеть смирно дома по вечерам.

— Лев не спит по ночам, а газель спит. Кто прав? Кто не прав? Лев может не спать, потому что он лев, газель может спать, потому что она газель.

Араб сделал себе из отеля Колиньи свой дом, свою палатку. Он никуда не выходил и проводил часы, или мечтая в саду, или давая уроки фехтования Угренку, или пробуя лошадей, приводимых барышниками на продажу. Тут только, в этом последнем случае, сын степей отдавался весь своей врожденной страсти и дикой энергии. Поездив, он опять впадал в молчаливое равнодушие.

В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, он улыбнулся и показал свои блестящие зубы.

— Скакать! Отлично! — сказал он.

И пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для двоих товарищей лучших лошадей, которых указало ему его чутье среди прочих.

С этой минуты он стал спать между ними и окружил их самыми нежными заботами.

— На войне, — сказал он Коклико, который удивлялся его затее, — чего стоит конь, того стоит и всадник.

Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур оканчивали все приготовления к отъезду. Лошади были сытно накормлены, чемоданы крепко увязаны, все ждало только сигнала.

— Сегодня, что ли? — крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.

— Седлайте коней, едем! — весело отвечал Югэ.

— Наконец то! Я некогда не видел других турок, кроме пряничных, что продают на ярмарке в Оше, и был бы очень рад увидеть, каковы они живые.

Говоря это пока Кадур осматривал, все ли исправно у лошадей, Коклико толкнул маленького мальчика прямо на Югэ и спросил:

— Узнаете этого мальчика?

Югэ взглянул на мальчика, который смотре на него кроткими и блестящими глазенками.

— Э! Да это наш друг с улицы Дофин! — вскричал он, погладив рукой курчавую головку.

— Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу у добрых людей, то я подумал, не позволите ли вы мне взять его с собой?

— Пусть едет! Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй её за меня, Угренок.

Угренок расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.

— Ну, вот ты теперь и принят в полк, приятель, — сказал Коклико, пока будет хлеба для троих, будь покоен, хватит и на четвертого.

— Да и лошадей четыре уже готово, — проворчал Кадур.

В тот самый час, когда Югэ садился на коня и, в голове своего маленького отряда, проезжал по Парижу, по дороге в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении взад и вперед по своей комнате.

— Это вовсе не простой вздыхатель, этот граф де Шаржполь, — говорила она себе: — ничего его не пугает, ни опасности, ни женские причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом. Про него нельзя сказать, что он идет избитыми дорогами к своей цели… эта история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчанием, — очень странная история. Зачем я буду обманывать сама себя? Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда. С какой гордой уверенностью он отправляется в этот далекий поход, наградой за который должна быть я! Он так сильно верит в мое слово, что даже о нем и не напоминает! Каков он сам, такой он считает и меня: и он прав. Ведь я сравнила себя как то с Хименой. На другой день я и сама удивлялась, что решилась сказать это. Я почти жалела: так мало это было на меня похоже, ведь это было почти обязательство с моей стороны! И нельзя сказать, однако, чтобы он этим хвастал. Он думал и думает ещё теперь, как бы заставить меня сдержать слово одними только благородными подвигами, на которые он пускается. Правда велика отвага и у графа де Шиврю, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже расчет. Если бы у меня не было герцогской короны в приданное, была бы у него такая страсть? А глаза того ясно говорят мне, что если бы я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света.

Орфиза продолжала ходить взад и вперед, мечтала, бросалась в кресло, опиралась локтем на стол — и перед ней все стоял, как живой, образ Югэ де Монтестрюка.

— Я помню, как будто это было вчера, как смело он ко мне бросился там, в лесу, на охоте: ясно, что я обязана ему жизнью. Всякий на его месте, видя меня в такой опасности, сделал бы, разумеется, то же самое, все они так говорили, и граф де Шиврю первый, но… не знаю… имел ли другой столько присутствия духа, и столько ловкости? Странней всего — его ответ мне, когда я спросила его, зачем он остановил Пенелопу ударом шпаги. Где у меня была голова, когда я так странно поблагодарила? А он не растерялся, преимущество осталось за ним. А через несколько минут, как он показал графу де Шиврю, что он ни перед чем не отступит! Смирение графа де Шиврю в этом случае, его любезность к сопернику меня немного удивили тогда, да и теперь удивляют, когда я об этом подумаю. Он не приучил меня к такой уступчивости и кротости. И вдруг, перед явно и открыто высказанным соперничеством он становится каким то нежным поклонником, он, Цезарь, выходящий на моих глазах из себя из-за одного пустого слова! Каким чудом появилась вдруг эта кротость? Зачем? Теперь сколько времени пройдет, пока я увижу Монтестрюка! Целые месяцы, год, может быть. Германия, Вена, Венгрия — как это все далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенбло или Компьеня ничего и нет. А тут вдруг тот, о ком думаешь, едет в такие страны, о которых и не слышала с тех пор, как училась географии ещё в монастыре! Должно быть очень странно, очень смешно в такой стороне, где не говорят по французски! Как же там говорят? Я люблю вас? Мужчины в этих далеких странах любезные ли, милые, ловкие? А придворные дамы одеваются ли там по моде? Хороши ли они? Есть ли там Олимпия, как в Париже? О! Эта Олимпия! Я терпеть её не могу! А если ещё кто-нибудь встретится с графом де Монтестрюком, пустит в ход те же хитрости, те же уловки, чтобы заставит его забыть свои клятвы? И я потерплю это… я?