Поль Феваль - Юность Лагардера

По случаю крестин состоялся праздник, на который было приглашено все окрестное дворянство. За новорожденного выпили немало жюрансонского вина, закусывая цыплятами по-беарнски.

На крестинах дальние родственники приступили к Рене де Лагардеру с расспросами. Зная историю его женитьбы, они считали этот брак редкостно удачным, но вот дальнейшее поведение Рене — неразумным. Один из них выразил общее мнение:

— Что ж, у тебя славный потомок. Уже сейчас ясно: мальчишка станет настоящим беарнцем. Он унаследует все достоинства нашей породы: и храбрость, и веселый нрав… Только этого, пожалуй, будет мало. Надобны еще денежки! Так порадуй нас и скажи, верно ли, что герцог Гвасталльский собрался отказать все состояние — говорят, огромное — твоему малышу.

— С чего вы взяли? — расхохотался молодой отец. — У меня с Дорией хватает, слава Богу, ума не ждать манны небесной.

Гости, однако, потребовали объяснений — не из праздного любопытства, а на правах родственников. Тогда Рене, подтверждая благородство своей натуры, сказал:

— Никто не знает воли моего тестя. Но, полагаю, достояние Гонзага не должно перейти к чужеземцу — это было бы вопиющей несправедливостью. Оно по праву обязано принадлежать семье моего свояка герцога Мантуанского, старшего в другой ветви Гонзага. Винчента, его жена, более всех достойна пользоваться отцовскими богатствами.

Рене не знал — и, увы, так и не узнал — о беспутном поведении Карла-Фердинанда, ибо Винчента, которая часто писала сестре, была столь сильна духом, что даже ей не открыла своего горя.

Именно Винчента и сообщила Лагардерам о смерти герцогини Гвасталльской, и о недуге, который поразил овдовевшего государя, — и, наконец, о том, что дни их батюшки сочтены.

Дория хотела было поехать в Гвасталлу попрощаться с отцом, однако жестокая лихорадка задержала ее. А когда, вопреки всем стараниям невежественных лекарей, она справилась с болезнью, пришло письмо от герцога Мантуанского, которое заставило ее, скрепя сердце, отказаться от задуманной поездки.

Карл-Фердинанд писал своим изящным, кудреватым почерком: «Винчента, полагаю, сообщала вам, что состояние здоровья досточтимого герцога, моего тестя, внушает серьезнейшие опасения; но, чтобы не слишком тревожить вас, она, несомненно, не открыла вам всей правды. Я же, любезная Дория, считаю своим долгом поведать об истинном положении дел, так как знаю, что дочерние чувства могут побудить вас пуститься в путешествие, которое будет сопряжено с немалыми тяготами и расходами. Поверьте, что приезжать в Гвасталлу вам вовсе не следует, ибо возлюбленный наш государь впал в детство и давно уже никого не узнает — даже Винченту. Вам это зрелище только причинило бы боль; помочь же герцогу и как-то укрепить его дух вы, к несчастью, не сможете».

Рене де Лагардер и его супруга нимало не усомнились в искренности и правдивости своего родственника и, горестно вздохнув, остались дома.

Несколько месяцев спустя Сюзон Бернар, горничная и наперсница Дории, вынуждена была посреди ночи вскочить с постели, натянуть на себя юбку, накинуть на плечи платок и сунуть ноги в туфли: кто-то изо всех сил колотил в ворота, выкрикивая страшные слова:

— Именем короля!

Сюзон высекла огонь, зажгла свечу и, прикрыв ее рукою, отворила окованную железом дверь. У ворот стоял незнакомый дворянин, а к кольцу, вделанному в ограду, привязан был взмыленный конь.

— Простите, сударыня, — произнес он, — что мне пришлось потревожить сон столь обворожительной особы… Право же, я не виноват! У меня поручение от его сиятельства графа д'Аркашона.

Упомянутый граф д'Аркашон был губернатором Беарна — всесильным наместником Людовика XIV в По.

Сюзон присела в кокетливом реверансе, показав красивые маленькие ножки, обласкала гонца взглядом и провела в помещение, которое служило — как это часто бывает в деревенских усадьбах — и кухней, и столовой.

— Мне неизвестно, сударыня, — сказал посланец, — из-за чего господин губернатор изволил в столь поздний час направить меня сюда. Дело, должно быть, величайшей важности… — И он достал запечатанный пакет: — Передайте это господину де Лагардеру. Мне было велено дождаться ответа.

Шум разбудил не только горничную, но и Дорию с Рене. Молодой человек тотчас же поднялся, натянул сапоги и схватился за шпагу.

Постучав, в спальню вошла Сюзон со свечой. При свете ее супруги прочли послание — десяток строк, собственноручно писанных графом д'Аркашоном. Губернатор просил господина де Лагардера незамедлительно явиться в По для разговора о деле, имеющем до него прямое касательство.

Войны не было, тяжб Лагардер ни с кем не вел, явных врагов не имел… Супруги недоумевали: зачем это Рене понадобился губернатору?

И вдруг Дория, озаренная страшной догадкой, побледнев, воскликнула:

— Отец умер!

— С какой бы стати тогда господин д'Аркашон вызывал меня в По? Смерть твоего отца совершенно не касается нашего губернатора, да и как он мог узнать о ней? — возразил муж.

Но Дория со слезами на глазах повторила:

— Говорю тебе — отец умер!

Рене де Лагардер привык действовать быстро и решительно. Он повернулся к Сюзон:

— Вот что, голубушка, скажи курьеру господина д'Аркашона, что я сию же минуту еду с ним, да распорядись накормить его, покуда я собираюсь. А ради меня никого не буди: я и сам управлюсь.

Через полчаса господин де Фоваз (так звали гонца) и Рене де Лагардер в морозном тумане, наползавшем с окрестных гор, уже неслись вскачь по дороге в По. Господин де Фоваз и рад был бы удовлетворить законное любопытство своего спутника, однако ему самому было мало что известно.

— Граф послал меня к вам с этим письмом, — объяснял он, — после того как получил с нарочным пакет из Версаля. Я как раз был тогда в его кабинете. По всей вероятности, вести добрые: наш славный губернатор вовсю улыбался, когда писал вам, а он, сами знаете, на улыбки не щедр…

Франциск-Карл-Генрих Гонзага, герцог Гвасталльский, был при смерти…

Яд Медичи медленно, но верно довершил свое страшное дело. Умирающий сохранял здравый рассудок, но жизненные Силы покидали его исхудавшее тело.

Незавидной была доля властителей минувших веков. Рабы своего жребия, они все время были на виду и обречены были вечно скрывать свои чувства; даже умирали они на публике. Герцог Гвасталльский не стал исключением из общего правила…

Исповедавшись, его светлость повелел широко распахнуть двери просторной опочивальни, где он готовился отдать Богу свою безгрешную душу.

Все давно ожидали этой минуты.

В раззолоченных гостиных, в прихожих, в коридорах толпились люди.