Эрнест Марцелл - Октавиус

Однако отказать себе во встречах с ними – этом единственном удовольствии в беспросветном высыхании над ненавистной учебой и грязной работой – было выше моих сил. Каждый поход в стены «Летучей рыбы» мне приходилось тщательно скрывать от отца (не говоря уж о новомодной игре в карты или мимолетном романе с какой-либо из местных красавиц). Он терпеть не мог, когда, по его словам, используют деньги как уголь прожигания жизни, и считал лучшим уделом в мои двадцать пять лет одиноким коконом сохнуть над заучиванием различных книг. Мне же отец, в ответ на мои притязания и обиды по поводу сравнения меня с известными ему моими товарищами, постоянно советовал поумерить свои амбиции, приправляя это неимоверным количеством нотаций и нравоучений. Он хотел сделать из меня тот идеал своего мышления, которым не сумел стать в жизни сам. И меня с каждым днем все больше и больше тошнило от его глупой уверенности в собственном разумении. Я часто ссорился с ним, но в итоге вынужден был проглатывать все обиды и действовать по его велению.

Особенно нашим ссорам и скандалам радовался Дэнис – он обожал, когда при нем отчитывали меня, и я потом при каждом удобном случае надирал уши этому десятилетнему недоумку. На счастье, мама словно понимала все мои печали и втайне постоянно подкидывала мне гинею-другую, что хоть как-то подслащало мое безрадостное существование…

Невесело усмехнувшись своим мыслям, я убрал ключ от стола во внутренний карман, так будет надежнее, и несколько секунд смотрел на тусклый огонек лампы. Тысяча фунтов стерлингов! Шутки с Уильямсом были плохи – он как нельзя лучше дал мне это понять. Товарищам я ничего не стал говорить о своем проигрыше (из этого бы ничего хорошего не вышло), просто пробовал перезанять у них эту сумму. Однако никто из них не смог помочь мне – такие деньги ради меня умоляюще выклянчивать у своих родителей, по понятным причинам, никто бы не стал. Единственным, кто располагал такой суммой, был Стентон. Однако, к моему невероятному изумлению, он внезапно отказал мне, но истинную причину этого я узнал несколько позже…

Вмешивать же в это дело отца означало посадить самого себя на цепь подобно собаке – узнай старик о моем проигрыше, разорвал бы меня на мелкие кусочки. Тут уж не помогла бы ни мать, никто другой, вступись за меня хоть сам дьявол. Во всяком случае, отец точно выгнал бы меня из дома, предоставив самому себе искать дорогу в жизни. Ссуды в банке мне было не видать, как своих ушей, поскольку частной собственности у меня до сих пор не наблюдалось. Можно было, конечно, выгодно жениться – такая возможность у меня уже давно была, только я по понятным причинам не спешил ей воспользоваться. Так что я решил использовать самый простой вариант из всех возможных. Ибо мой отец располагал достаточными средствами, чтобы, как обычно поскрипев, выделить мне эту тысячу фунтов стерлингов – нужно было только выманить у него их. А для этого нужна была очень веская причина, которую я и должен был придумать, так чтобы он без колебания проглотил эту наживку. Ведь до сих пор же мне удавалось удачно скрывать от него все прогулы и задолженности по учебе…

Эту-то самую причину я и решил придумать на сегодняшней встрече в стенах «Летучей рыбы», а Додсон, Стентон, Рингольд, Дрейк и Батт должны были помочь мне в решении этой задаче своими свежими идеями…

Надев шляпу и взяв со стола трость, я решительно вышел из комнаты и спустился вниз по лестнице в гостиную. Отец, сидя в кресле перед пылающим камином, курил длинную трубку. Мать, сидя в другом кресле напротив, вязала, накрывшись теплым клетчатым пледом. Кошка, перевернувшись на спину, играла с лежащим возле ее ног клубком. Якоб – высокий, жилистый старик, исполнявший обязанности камердинера отца, ставил перед ним на столик кружку горячего пунша.

– Ричард, ты это куда опять собрался? – спросил отец, кинув на меня неодобрительный взгляд.

Я, скрипнув зубами и приготовившись к долгому и нудному брюзжанию, ответил ему, лениво поигрывая тростью:

– В кофейню. Пригласил Элизабет на чашечку горячего шоколада – она так любит его.

– Ты опять собрался в кабак! – оборвал меня отец. – Мало того, что ты практически не уделяешь времени учебе, за которую я плачу такие деньги; мало того, что ты без стыда спускаешь целыми фунтами наши семейные сбережения; так ты еще и позоришь честное имя своего рода, и прежде всего мое! Да, мое имя, честного коммерсанта, знающего, что такое слово и дело…

– Джордж… – мягко вступилась было за меня мать, и отец сразу же сбавил тон.

– Я уже скоро шестьдесят лет как буду Джордж, – вздохнул он с неимоверной горечью. – А наш старший сын, тот самый, который должен быть надеждой отца, опорой матери и примером для младшего брата, только и проводит время в дурной компании в портовых кабаках, постоянно является домой нетрезвым и требует все больше и больше денег! По всему Ливерпулю скоро поползут россказни о том, что он только не вытворяет там!

– Ты очень любишь слушать сплетни всяких выживших из ума стариков, – ответил я. – Они прожили свое и теперь страшно завидуют молодым…

– Завидуют молодым, говоришь! – снова начал закипать отец. – Да в твои годы я…

Минут пятнадцать я еще слушал его ворчание, после чего сказал:

– Папа, с тростью в кабак не ходят. (Именно затем я и прихватил этот предмет.) Я иду с Элизабет, я же сказал…

Отец недоверчиво помотал головой и, вновь сунув в рот мундштук, начал мрачно пускать дым. По-видимому, он нехотя поверил мне в этот раз, и я, не став дожидаться рождения новой фразы с его стороны, быстренько выскочил в прихожую…

На улице было темно, с неба хлестал мелкий холодный дождь. Я поплотнее запахнул плащ, чуть ли не на глаза надвинул шляпу и, пригнув голову, вышел на мостовую. Почти тут же возле меня, словно возникнув из ниоткуда, резко осадила крытая пролетка. Кучер, перегнувшись с козел, на ходу откинул полог. Я, приподняв трость, ловко вскочил вовнутрь и произнес: «Набережная Пирхеда, к „Летучей рыбе“».

Трясясь на холодном кожаном сиденье, я слушал, как дождь стучит по клеенчатому верху, и нехорошие мысли, подобно черным пчелам, роились в моей голове.

«Летучая рыба» находилась не на самой набережной, а несколько в стороне и была отделена от нее целым рядом домов. Однако с фасада этого заведения открывался вид на гавань, и вывеска с изображением оскалившей хищную пасть шарообразной, шипастой рыбы, раскинувшей крылья, как у альбатроса, была видна издали. Так что найти ее среди других зданий было проще простого. Она имела два входа: парадный, обращенный к Пирхеду, и черный для прислуги и привоза, выходивший на одну из многочисленных кривых и узких предпортовых улочек. Кинув извозчику шиллинг, я двинулся к парадному входу, и два негра-привратника сразу же распахнули обе створки дверей передо мной.