Эрнест Марцелл - Октавиус

– Ты очень любишь слушать сплетни всяких выживших из ума стариков, – ответил я. – Они прожили свое и теперь страшно завидуют молодым…

– Завидуют молодым, говоришь! – снова начал закипать отец. – Да в твои годы я…

Минут пятнадцать я еще слушал его ворчание, после чего сказал:

– Папа, с тростью в кабак не ходят. (Именно затем я и прихватил этот предмет.) Я иду с Элизабет, я же сказал…

Отец недоверчиво помотал головой и, вновь сунув в рот мундштук, начал мрачно пускать дым. По-видимому, он нехотя поверил мне в этот раз, и я, не став дожидаться рождения новой фразы с его стороны, быстренько выскочил в прихожую…

На улице было темно, с неба хлестал мелкий холодный дождь. Я поплотнее запахнул плащ, чуть ли не на глаза надвинул шляпу и, пригнув голову, вышел на мостовую. Почти тут же возле меня, словно возникнув из ниоткуда, резко осадила крытая пролетка. Кучер, перегнувшись с козел, на ходу откинул полог. Я, приподняв трость, ловко вскочил вовнутрь и произнес: «Набережная Пирхеда, к „Летучей рыбе“».

Трясясь на холодном кожаном сиденье, я слушал, как дождь стучит по клеенчатому верху, и нехорошие мысли, подобно черным пчелам, роились в моей голове.

«Летучая рыба» находилась не на самой набережной, а несколько в стороне и была отделена от нее целым рядом домов. Однако с фасада этого заведения открывался вид на гавань, и вывеска с изображением оскалившей хищную пасть шарообразной, шипастой рыбы, раскинувшей крылья, как у альбатроса, была видна издали. Так что найти ее среди других зданий было проще простого. Она имела два входа: парадный, обращенный к Пирхеду, и черный для прислуги и привоза, выходивший на одну из многочисленных кривых и узких предпортовых улочек. Кинув извозчику шиллинг, я двинулся к парадному входу, и два негра-привратника сразу же распахнули обе створки дверей передо мной.

Я оказался в громадном, жарко натопленном зале с решетчатыми окнами от пола до потолка. От множества свечей и ламп здесь было светло, как в солнечный день в тропиках. Большую часть залы занимал ресторан с изящными столиками, покрытыми белоснежными скатертями и сервированными серебром и фарфором. Меньшую занимал бар с длинными скамейками и тянущейся вдоль всей задней стены живописной стойкой, где можно было найти напитки со всего света: от русской водки до мексиканской текилы. Оба помещения были разделены между собой лишь условно и имели общую сцену, на которой в данный момент играл какую-то быструю мелодию целый оркестр.

Заведение было полно народу, как всегда в эти часы, и я сразу же направился в бар, где мгновенно узрел своих пятерых друзей за одним из столиков. Они разом привстали, приветствуя меня, и я подсел к ним. Естественно, сразу же начать с обсуждения своей проблемы я не хотел, решив заняться этим немного позже, когда атмосфера станет совсем теплой. Поэтому для начала мы подняли первый тост, как всегда, за нашу маленькую компанию, и начали партию в вист. Возможно, что в тот вечер мы в самом деле сообща нашли бы какой-нибудь предлог для выемки у моего папаши такого куша, однако развернувшиеся вскоре события напрочь перевернули все мои планы с ног на голову…

– Вот что, – сказал я, вновь приподнимаясь. – Пойду, поздороваюсь с Роджером, а то совсем невежливо получается как-то. Вы пока сдавайте, я сейчас.

И встав, я двинулся к барной стойке, над которой висело громадное чучело акулы с приделанными к нему крыльями и где среди целой армии разнообразных бутылок, штофов, графинов и бочонков, на своем излюбленном месте, стоял хозяин этого заведения.

Это был высокий, грузный, тяжелый человек с черной как сажа кожей – по всей видимости, какая-то смесь негра и араба, обладающий меж тем удивительным для его внешнего вида проворством. Сколько ему лет, по внешнему виду сказать было трудно, – где-то около пятидесяти, так как седых волос в его черных, жестких кудрях не было. Лицо его, на удивление всегда чисто выбритое, с толстым носом и выпирающими вперед губами, характерными для негра, было надвое пересечено от лба до подбородка старым, зарубцевавшимся продольным шрамом, оставленным скорее всего абордажной саблей. Причем порез этот проходил по самой переносице, отчего создавалось полное впечатление, что у Роджера две совершенно разных половинки лица. Его левое мясистое ухо оттягивала громадная золотая серьга, а у правого отсутствовала добрая половина – это только усиливало контраст и словно подчеркивало двуличность его характера. В самом деле, со всеми, а в особенности с теми, кто был гораздо моложе его, он общался с удивительной, даже какой-то материнской лаской – мог приобнять, потрепать по плечу, а любимыми словами были: «Солнышко, детка, ласточка, мальчик мой…» При этом темные глаза его играли хитрыми искорками, что придавало его облику не притягательный, а, наоборот, зловещий и настораживающий вид. Своими повадками он напоминал медведя, ибо был так же непредсказуемо опасен, как этот зверь, и от него можно было ожидать чего угодно.

Личность его была так же туманна, как и его прошлое – никто не мог сказать о нем ничего конкретного. Про него ходили слухи, что в своем недавнем прошлом он был флибустьером, и не просто капитаном, а чуть ли не адмиралом – одним из самых отъявленных головорезов Карибского моря. Теперь же он по каким-то причинам отошел от дел, но, по всей видимости, оставался человеком с большим авторитетом среди берегового братства. Вполне возможно, что звали его вовсе не Роджер Галлахер, как именовали тут, и за его голову где-нибудь была назначена хорошая награда. Однако здесь он, судя по всему, был в законе и имел большие связи, а потому совать нос в его дела желающих не было. Весь Ливерпуль просто кишел подобными личностями, и особо любопытных или болтливых здесь ждала плачевная участь.

Во всяком случае, Галлахер прекрасно говорил по-испански и по-арабски, вместе с тем являясь непревзойденным сквернословом; показывал хорошие познания в математике и географии, но постоянным его спутником были короткая трубка в зубах и стакан джина. Жены у него не было; поговаривали, что у него их когда-то было аж три и всех их он, подобно Синей Бороде, прикончил по разным причинам. Когда он бывал пьян в доску (это случалось, как минимум раза три в неделю), тут-то наружу и выплывал его истинный нрав. Стентон божился, что прямо в его присутствии Галлахер в припадке пьяной ярости до смерти забил вызвавшего его гнев невольника, труп которого потом выкинули ночью прямо в гавань. Поэтому мы все очень осторожно общались с ним, но отношения наши были почти дружескими, и «Летучая рыба» была нашим любимым заведением. Галлахер всегда с особой теплотой встречал нас, отпускал в долг и являлся для нас неким непререкаемым авторитетом, одновременно пугающим своей непредсказуемостью и притягивающим какой-то внутренней, дикой силой. У него для нас всегда была приготовлена свободная комната (зачастую и не одна), где мы могли с полной свободой проводить время, если подцепляли где-то девок или пожилых матрон – все зависело от того, на кого пал в тот раз наш взгляд. Также он всегда мог прикрыть меня от какой-либо нежелательной встречи – к примеру, вдруг с какого-то перепугу сюда неожиданно нагрянул бы мой отец…