Сергей Колбасьев - Факультет кругосветного путешествия

— Аэродром! — зашипел профессор, встав на цыпочки. Вы понимаете, все дело в аэродроме, — профессор так смотрел, что Волкову стало не по себе. — Там же и большевики. Волькен! Знаете ли вы, что значит? — наступал он на Волкова — Волькен — значит облака! Понимаете?

Из Франкфурта вылетели на другой машине. Вместо влюбленных сидели два багровых коммерсанта. Они тоже переписывались, но их переписка была не о любви, она иллюстрировалась наглядным счетом на пальцах.

Огромная дама привыкла лететь и заинтересовалась окружающим миром. Она тоже решила переписываться и, нацарапав что-то на бумажке, передала ее смущенному мистеру Триггс.

«Моя жена уральская грузинка, она не говорит по немецки», пишет Ваня даме.

«Ах, как романтично», восхищается дама: «на каком же языке вы с ней разговариваете?»

«На таджикском наречии».

«Какой вы счастливец. Спросите ее, что она чувствует в этих надземных высях?»

(Перевод) «Муриель, дорогая, дама хочет знать какую ‘пудру ты употребляешь?»

«Пошли ее к чертовой матери».

(Перевод) «Она говорит: я, как птичка, пронизанная солнцем».

«Ах, я тоже! Как поэтичен ее язык! Благословил ли вас бог детками?»

«Двое», лаконично отвечает Ваня.

Дама в восторге. Достав из ридикюля две конфетки, она передает их Мише, с запиской.

«Для наших будущих деток, дорогая», поясняет Ваня. Взбешенный Миша замер над листком бумаги, не зная, что отвечать.

Но тут над спинкой переднего кресла внезапно поднялась гневная голова профессора. Получается странное впечатление, будто эта голова принадлежит креслу, такая же коричневая кожа и та же плотность конструкции. Кресло высунуло руку, показывает на плывущие волнами лесистые хребты и другой рукой передает Волкову записку:

«Почему здесь эти горы?»

Справившись у Миши, Волков отвечает: «Шварцвальд, — складчатые горы, образовались под влиянием сжатия земной коры при охлаждении».

Лицо профессора изображает крайнее бешенство.

«Большевик», пишет он Волкову и вдруг исчезает.

«Нехорошо», пишет Миша. Это слово он понимает.

Голова профессора внезапно появляется на новом месте. На этот раз она высовывается из-под кресла и сквозь очки щурится на Мишины шелковые чулки. Лицо у него бледное и кажется хитрым.

«Черт», думает Волков: «что он вынюхивает? Если теперь струсить, то пропадешь ни за что», и он сует профессору записку:

«Стыдитесь, профессор». Тот отскакивает, выползает сбоку и на полу пишет ответ: «Потерял запонку. Хвостовой позвонок археоптерикса. Надо найти». Он старается изобразить смущение и растерянность.

«Хорошо, профессор, поищем», думает Волков и тоже слезает на пол. Но пол вдруг резко кренится вперед и, стукнувшись головами, они на четвереньках скользят мимо возмущенной дамы.

Потом толчок и обычная тряска аэродрома. Это Базель.

Ни Базеля, ни Рейна не заметили. Не до того было. Профессор под предлогом поисков запонки купил билет до Женевы и распорядился запросить по телеграфу для него французскую визу. На Волкова смотрел исподлобья. Неужели пронюхал?

Газеты сообщали, что в дело гельсингфорсского восстания вмешалось американское посольство. Это было плохо.

Полетели. Старались не смотреть на подозрительно ползавшего на полу профессора. Смотрели в окна.

Горы быстро выроста ли выше аэроплана. Они складывались и разворачивались все новыми и новыми комбинациями. Снежные с черными пятнами, черные с белыми полосами, серые и бурые они вставали из зеленых лесистых холме в и уходили в даль на сотни километров, где становились голубыми.

Воздух был необычайно прозрачен и небо огромно. Тело становилось тяжелым, а голова казалась непонятно легкой. Весь мир переменился и даже моторы звенели по другому.

Синим окном плывет внизу Невшательское озеро, и опьяненный Волков пишет: «Это кусок неба, похищенный людьми и вставленный в гранитную оправу».

— Нет, это грабен, — просто отвечает Миша.

Запонка профессора не нашлась. Он получил визу, купил билет и ехал дальше. Он сидел в углу и не сводил глаз с Рубца и Волкова. Севший в Женеве дипломат, похожий на парикмахера, следил за Мишей и крутил свои экзотичные усы.

В кабине было неспокойно. Кругосветные путешественники сидели напряженные и тревожные. Что-то должно случиться. Даже добрая дама чуяла неладное и сидела нахохлившись.

Этот дипломат свободно может оказаться шпиком. Профессор? Черт его знает, что он думает этот профессор. Ладно, надо сжаться и ждать, бежать все равно некуда.

Тяжелая машина побежала по тряской дороге. В окнах медленно разворачивались горы. Моторы начали забирать полный голос, навстречу стремительно полетела трава и вдруг все перевернулось.

Сухой треск, толчок, хвост взметнулся вверх и моторы сразу встали.

В полной тишине был слышен скрежет рвущегося металла и резкий визг полной дамы. Пассажиры вылетели из кресел.

— Тихо! — закричал из окошка в передней переборке летчик. — Все уже кончилось. Ничего страшного. Сейчас вылезем.

— Моя запонка! — вскрикнул профессор, сплюснутый у передней переборки телами пассажиров. — Я ее нашел.

Вот он мой двадцать восьмой позвонок! — и все засмеялись.

Через узкую дверь выбрались наружу. Большая птица со сломанной ногой лежала, уткнувшись в землю. Из-под правого крыла хлестала водой разбитая водопроводная труба. Она была разрыта и аэроплан на разгоне попал в канаву. Хорошо, что с малого хода.

Летчик снял шлем, тряхнул желтыми волосами и начал ругаться.

Он ругался изумительно. В его речи смешивались все языки. Размашистая русская брань подкреплялась сухими скандинавскими проклятиями и переходила в громовую немецкую, уснащенную лучшими цветами бранного творчества латинских народов.

— Вот, Миша — сказал Волков,- вот оно настоящее эсперанто. Твое никуда не годится. Слышишь, как завернул?

Но Миша, возмущенный легкомысленным отношением к эсперанто, повернул спину и ушел.

— Правильно — похвалил его Волков,- входишь в свою дамскую роль.

Мише не удалось рассердиться.

Перед ними вырос сияющий профессор.

— Друзья мои, — сказал он, — я опасаюсь, что мое поведение могло показаться вам странным. Но запонка действительно весьма ценна.

Что же касается до моего смятения при виде хребтов Шварцвальда, то я не ожидал их увидеть, полагая, что лечу в Нюренберг. Но, кажется я взял билет в Базель. Это потому, что я думал о последней работе Лиесталя. Он читает в Базеле. Он воображает, что понимает в трилобитах! Это он, осел, виноват!