Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов

Они вернулись в цех и долго лазали под вагранкой, стоявшей на ремонте, осматривая днище, проверяя свои соображения. А когда вылезли — лицом к лицу столкнулись с Кашиным, проходившим мимо вагранки. Стараясь держаться бодро, тот вышагивал с напускной независимостью, высоко подняв голову. Но глаза все же бегали, лицо серое, и выглядел он, будто спал ночь не раздеваясь.

Неприятно глядеть в глаза наказанному человеку. Алексеев потупился, отступил на шаг, но потом рассердился на себя. Евгену стало смешно. Каким Кашин был и каким стал! Куда девалось его самомнение, помпа. А может, наоборот, смешным и жалким было иное — то, что Кашин тужился, норовил сохранить прежнюю уверенность, солидность, а у самого всё дрожало внутри, цепенело от унижения, от бессилия выглядеть прежним.

«Сейчас станет искать сочувствия,— подумал Евген,— выберет меня или Алексеева — кто, по его мнению, мягче — и будет апеллировать».

Но Кашин начал с иного. Сунув холодную руку Евгену, потом Алексееву, спросил:

— Ну и как тут без меня? Рай?

— Ничего, работаем,— ответил механик.

— Больше никто не прижимает?

— Пока нет.

— А дела?

По тому, как он спрашивал, как произнес «дела», как передернулись обвисшие его щеки, Евген догадался: Кашин явился сюда, искренне надеясь, что в цехе без него всё идет наперекос. И еще понял: Алексеев раскусил Кашина и дал ему это почувствовать.

— Вот мало-помалу начинаем в гору подниматься,— сказал Евген и кивнул на вагранки.— За механизацию взялись.

— Снова царь-барабан?

— Нет, Никита Никитич,— спокойнее возразил Алексеев.— Это царь-вагранка! Мы ее в обиду уже не дадим…

Кашин кольнул его злым, затравленным взглядом и зашагал дальше, не зная, как держать руки. Он здоровался с рабочими, ему отвечали, но, отвечая, весело поглядывали на Евгена с Алексеевым.

Подойдя к формовочной машине, возле которой хлопотал Комлик, Кашин поздоровался и с ним. Комлик едва кивнул ему в ответ, но так, что нельзя было понять, кланяется он или кивает в лад своим мыслям.

«Боится нас… Вот субчик!» — отметил про себя Евген.

Этого Кашин снести уже не мог. Им пренебрегал Комлик!

— Не здороваешься? — процедил он сквозь зубы, чувствуя, как палит в груди и слабость подкашивает колени.

— Не чую! — продолжая делать свое, издевательски крикнул Комлик.

— Врешь, слышишь!

— Ей-богу, нет…

— Похоронил уже? Думаешь, совсем погорел? А что, ежели я сызнова вернусь? Подумал об этом? Мне бы перебиться только… И не забывай, что у меня, кроме всего, сын есть. Приходи сегодня в обеденный перерыв к большому конвейеру, удостоверишься.

— В чем я там удостоверюсь? — ощерился Комлик, постепенно привыкая к неуважительному отношению к бывшему начальнику и зная, что всё останется безнаказанным. Ему даже начинало нравиться играть на нервах Кашина.

— Воинов-комсомольцев увидишь! Сына, который тоже не простит, ежели что!.. Самосвалы, сделанные из собранного металла увидишь!

— А вы при чем тут?

Кашин оторопел.

— Молчи, хапуга! — крикнул он, собравшись с силами,— Я всегда советской власти служил и послужу еще. А ты скажи лучше, как за дом судиться будешь с женой да девчонкой несчастной. Эх ты, рабочий!..

Они уже не замечали Евгена, и с пеной у рта горячились оба. А Евген стоял и не знал, как остановить непристойный скандал.

К счастью, подошла Дора Димина. Комлик заметил ее и старательно принялся за работу. Невольно оглянувшись, Кашин тоже встретился взглядом с Дорой и, умолкнув, прищурился.

— Что у вас тут такое? — спросила та.

— Да вот, пугает и помыкать по-прежнему хочет,— через плечо ткнул пальцем Комлик.— Будто его боится кто!..

Дора удивленно посмотрела на формовщика, потом на Кашина.

— Если вы, Никита Никитич, по делу, то пойдемте ко мне,— предложила она.

Но Кашин молча повернулся и медленно потащился к выходу. Ноги его заплетались, и Евгену показалось, что, пошатнувшись, он зацепил плечом ферму.

3

Они осмотрели художественную галерею — как раз на это устанавливалась мода — и, вернувшись к себе в автогородок, сели на бульваре. Расходиться сраау не хотелось.

Сначала действительно шли смотреть картины потому, что так повелось и газеты расписывали подобные экскурсии. Но как только вошли в первый вал, невольно притихли, точно каждый остался наедине с тем, что видел.

Особенно понравились пейзажи Белыницкого-Бирули — простые, подсмотренные в жизни. Когда возвращались на троллейбусе и проезжали незастроенный отрезок Могилевского шоссе, Кира воскликнула:

— Точь-в-точь Бируля!

И на самом деле, холмистое поле, кустарник на берегу ручья, одинокая хмарка на небе напоминали одну из его картин. Видимо, художник больше всего любил канун весны и осень. Это чувствовалось также в его летних пейзажах. Трудно передать словами, что предвесеннее было в кустарнике, ручье, в хмарке, вслед за которой вот-вот обязательно потянется череда облаков, но, безусловно, было. Это бирулевское и уловила Кира.

— Ага, ага! — подтвердила Лёдя, завидуя подруге, которая первой приметила такое, что после ее слов открылось другим.

По улице неслись автомашины, важно двигались троллейбусы. Оглядываясь по сторонам, спешили на переходах люди.

Лёдя вспомнила хмарку, на которую показала Кира из окна троллейбуса, и поискала ее в небе. Но узнать хмарку было уже невозможно. И не потому, что из-за небосклона поднялась целая гряда облаков и плыла в синеве. Нет. Перед грядой плыло два облачка, а еще дальше — одно. Оно, верно, и было тем самым. Но выглядело совсем иначе — раскудлатилось и вытянулось. И все-таки оно напоминало изображенное на картине.

Лёдя собралась было сказать об этом, но, не найдя слов, только вздохнула.

— Ты хотела что-то сказать? — нарушил молчание Прокоп.

Она отрицательно покачала головой.

— А человеку, городу повезло меньше, чем природе,— задумчиво промолвила Кира, обдав Прокопа светом своих блестящих глаз.— А про работу и говорить нечего.

— Сами краски на картинах точно жухнут,— сказал Прокоп, обративший на это внимание еще в галерее.

— Непонятно даже… Почему? Тут, наверное, сама красота сложнее, что ли…

— Природа извечнее,— неожиданно приуныла Лёдя.— А в жизни людей еще много несовершенного… боли…

На нее накинулись скопом, но тут же недовольно смолкли: к ним приближался главный инженер. Шел он, опираясь на суковатую трость, с которой начал ходить недавно, и она придавала ему холодный, гордый вид. Поравнявшись с ними, Сосновский неожиданно остановился.

— Отдыхаете? — без особой уверенности спросил он, посматривая на скамейку.

— Угу… Может, присядете? — пригласил Прокоп, покосившись на Лёдю. Но та осталась спокойной, и он