Виктор Гюго - Ган Исландец

— Да, уважаемый епископъ, но зачѣмъ же онъ самъ назвалъ себя преступникомъ?

— Но, господинъ предсѣдатель, вѣдь и горецъ, не жалѣя своей головы, утверждалъ, что онъ Ганъ Исландецъ. Одинъ Богъ вѣдаетъ, что творится въ глубинѣ человѣческаго сердца.

Орденеръ вмѣшался.

— Господа судьи, такъ какъ теперь найденъ истинный виновникъ, я могу открыть вамъ мою тайну. Да, я ложно взвелъ на себя преступленіе, чтобы спасти бывшаго канцлера Шумахера, смерть котораго оставляла беззащитной его дочь.

Предсѣдатель закусилъ губы.

— Мы требуемъ отъ трибунала, — сказалъ епископъ: — чтобы имъ провозглашена была невинность нашего кліента Орденера.

Предсѣдатель отвѣчалъ знакомъ согласія, и по требованію главнаго синдика, судъ разсмотрѣлъ содержимое таинственнаго ящика, въ которомъ находились только дипломы и грамоты Шумахера съ нѣсколькими письмами Мункгольмскаго узника къ капитану Диспольсену, письмами, исполненными горечи, но не преступными, и которыя непріятны были одному лишь канцлеру Алефельду.

Въ то время какъ любопытная толпа тѣснилась на крѣпостной площади, нетерпѣливо ожидая казни сына вице-короля, а палачъ беззаботно прохаживался по помосту эшафота, судъ вышелъ изъ залы и послѣ короткаго совѣщанія, предсѣдатель едва слышнымъ голосомъ прочелъ приговоръ, осуждавшій на смерть Туріафа Мусдемона и возстановлявшій Орденера Гульденлью въ его прежнихъ правахъ и отличіяхъ.

Остатки полка Мункгольмскихъ стрѣлковъ размѣстились въ старой казармѣ, уединенно расположенной на обширномъ четырехугольномъ дворѣ внутри крѣпости. Съ наступленіемъ ночи всѣ двери этого зданія по обычаю были заперты, въ немъ собрались всѣ солдаты за исключеніемъ часовыхъ, разставленныхъ на башняхъ, и караула у военной тюрьмы, примыкавшей къ казармѣ. Въ этой тюрьмѣ самой надежной и наиболѣе охраняемой изъ всѣхъ тюремъ Мункгольмскаго замка, находились двое осужденныхъ, которыхъ утромъ ждала висѣлица, — Ганъ Исландецъ и Мусдемонъ.

Ганъ Исландецъ былъ одинъ въ своей темницѣ. Онъ лежалъ на землѣ, въ оковахъ, положивъ голову на камень. Слабый свѣтъ проникалъ сюда сквозь четырехугольное рѣшетчатое отверстіе толстой дубовой двери, отдѣлявшей тюремную келью отъ сосѣдней комнаты, откуда несся хохотъ и ругательства сторожей, звонъ опорожниваемыхъ бутылокъ и стукъ костей, бросаемыхъ на барабанъ.

Чудовище молча ворочалось въ темнотѣ, то сжимая кулаки, то корча ноги и кусая желѣзныя оковы.

Вдругъ онъ позвалъ сторожа, который не замедлилъ появиться у рѣшетчатаго окошка двери.

— Что тебѣ нужно? — спросилъ онъ разбойника.

Ганъ Исландецъ поднялся на ноги.

— Я прозябъ, товарищъ. Лисѣ жестко и сыро на камняхъ; дай-ка сюда охапку соломы и огня, чтобы погрѣться.

— Изволь, отвѣтилъ сторожъ: — отчего не сдѣлать маленькаго одолженія бѣднягѣ, котораго завтра повѣсятъ, будь онъ самимъ исландскимъ демономъ. Я исполню твою просьбу… Есть у тебя деньги?

— Нѣтъ.

— Нѣтъ! У тебя, знаменитѣйшаго вора во всей Норвегіи, нѣть въ карманѣ какого нибудь несчастнаго дуката?

— Нѣтъ.

— Какихъ нибудь мелкихъ королевскихъ экю?

— Нѣтъ, говорю тебѣ!

— Даже аскалона?

— Ровно ничего. Даже не на что купить крысьей шкуры или человѣческой души.

Сторожъ покачалъ головой.

— Ну, это дѣло другое. Ты напрасно жалуешься, въ твоей тюрьмѣ не такъ холодно какъ тамъ, гдѣ ты уснешь завтра, не обращая вниманія на жесткую постель.

Съ этими словами сторожъ отошелъ, выругавъ чудовище, которое снова загремѣло цѣпями, кольца которыхъ звенѣли, какъ бы медленно ломаясь отъ порывистыхъ движеній.

Дубовая дверь отворилась. Вошелъ рослый малый въ красной саржевой рубашкѣ съ потайнымъ фонаремъ въ рукахъ въ сопровожденіи сторожа. Узникъ тотчасъ же притихъ.

— Ганъ Исландецъ, — сказалъ прибывшій: — я Николь Оругиксъ, палачъ Дронтгеймскаго округа. Завтра, на разсвѣтѣ, я буду имѣть честь повѣсить твою милость за шею на прекрасной новой висѣлицѣ, сооруженной уже на Дронтгеймской площади.

— Ты въ этомъ вполнѣ увѣренъ? — спросилъ разбойникъ.

Палачъ захохоталъ.

— Хотѣлось бы мнѣ, чтобы ты также прямо попалъ на небо по лѣстницѣ Іакова, какъ завтра попадешь на висѣлицу по лѣстницѣ Николя Оругикса.

— Такъ ли? — спросило чудовище съ зловѣщимъ взглядомъ.

— Повторяю тебѣ, что я палачъ здѣшняго округа.

— Не будь я Ганомъ Исландцемъ, мнѣ хотѣлось бы быть на твоемъ мѣстѣ, - замѣтилъ разбойникъ.

— Ну, я этого не скажу, — возразилъ палачъ и потирая руки, продолжалъ съ тщеславнымъ видомъ: — Ты, однако, правъ, дружище, наше дѣло завидное. Да!.. Рука моя знаетъ вѣсъ человѣческой головы.

— А пивалъ ли ты человѣческую кровь? — спросилъ разбойникъ.

— Нѣтъ; но за то часто пыталъ людей.

— А выѣдалъ ли ты когда нибудь внутренность еще живого младенца?

— Нѣтъ, но за то ломалъ кости въ желѣзныхъ тискахъ дыбы: навертывалъ члены на спицы колеса; стальной пилой распиливалъ черепа, содравъ съ нихъ кожу; раскаливъ щипцы до красна на огнѣ, жегъ ими трепещущее тѣло; сжигалъ кровь въ жилахъ, вливая въ нихъ растопленный свинецъ и кипящее масло.

— Да, — сказалъ задумчиво разбойникъ: — у тебя тоже есть свои удовольствія.

— Еще бы, — продолжалъ палачъ, — хоть ты и Ганъ Исландецъ, а все же я больше спровадилъ на тотъ свѣтѣ человѣческихъ душъ, не считая той, съ который ты завтра простишься.

— Если только она есть у меня… Дронтгеймскій палачъ, неужели ты дѣйствительно убѣжденъ, что можешь выпустить изъ тѣла Гана Исландца духъ Ингольфа, прежде чѣмъ онъ вышебетъ твой?

Палачъ захохоталъ.

— А вотъ завтра посмотримъ!

— Посмотримъ! — повторилъ разбойникъ.

— Ну, — продолжалъ палачъ: — я пришелъ сюда не затѣмъ чтобъ толковать о твоей душѣ, мнѣ важнѣе твое тѣло. Послушай-ка!.. Послѣ смерти твой трупъ принадлежитъ мнѣ по праву, но законъ не лишаетъ тебя возможности заранѣе продать его мнѣ. Скажи-ка, что ты за него хочешь?

— Что я хочу за мой трупъ? — переспросилъ разбойникъ.

— Да, только чуръ не запрашивать.

Ганъ Исландецъ обратился къ сторожу.

— Скажи, товарищъ, что ты возьмешь за охапку соломы и огонь?

Сторожъ на минуту задумался.

— Два золотыхъ дуката, — отвѣтилъ онъ.

— Ну вотъ, — сказалъ разбойникъ палачу: — ты дашь мнѣ два дуката за трупъ.

— Два золотыхъ дуката! — вскричалъ палачъ: — Это дорогонько. Два золотыхъ дуката за дрянной трупъ! Нѣтъ, мы не сойдемся.

— Ну такъ не получишь трупа, — спокойно возразилъ чудовище.

— Ты попадешь на живодерню вмѣсто того, чтобы украсить собой королевскій музей въ Копенгагенѣ или кабинетъ рѣдкостей въ Бергенѣ.

— Что мнѣ за дѣло?

— А то, что послѣ твоей смерти народъ будетъ толпиться передъ твоимъ скелетомъ, говоря: вотъ останки знаменитаго Гана Исландца! Твои кости старательно отполируютъ, сколотятъ мѣдными гвоздиками, поставятъ подъ большой стекляный колпакъ, съ котораго каждый день заботливо станутъ стиратъ пыль. Взамѣнъ этихъ почестей, подумай что ждетъ тебя, если ты не продашь мнѣ своего трупа; ты сгніешь гдѣ нибудь въ живодернѣ, изгложутъ тебя черви или заклюютъ коршуны.

— Такъ что же! Съ живыми вѣдь дѣлаютъ тоже, маленькіе точутъ, а большіе гложутъ.

— Два золотыхъ дуката! — пробормоталъ сквозь зубы палачъ: — Цѣна неслыханная! Если ты не сбавишь, Ганъ Исландецъ, мы не сойдемся.

— Это первая и должно быть послѣдняя продажа въ моей жизни; мнѣ надо хоть на чемъ нибудь выгадать.

— Смотри, какъ бы тебѣ не раскаяться въ своемъ упрямствѣ. Завтра ты будешь въ моей власти.

— Ты думаешь?

Этотъ вопросъ произнесенъ былъ съ особеннымъ выраженіемъ, на которое палачъ, однако, не обратилъ вниманія.

— Да, есть нѣсколько способовъ завязывать мертвую петлю, если ты образумишься, можно будетъ облегчить твою казнь.

— Мнѣ все равно, что ты станешь завтра дѣлать съ моей шеей! — съ усмѣшкой замѣтило чудовище.

— Ну, хочешь получить два королевскихъ экю? На что тебѣ деньги?

— А вотъ потолкуй съ своимъ товарищемъ, — сказалъ разбойникъ, указывая на сторожа: — онъ проситъ съ меня два золотыхъ дуката за охапку соломы и огонь.

— Ты продаешь охапку соломы и огонь на вѣсъ золота! — укоризненно замѣтилъ палачъ сторожу: — Да гдѣ у тебя совѣсть! запрашивать два дуката!

Сторожъ возразилъ съ досадой:

— Будь доволенъ, что я не запросилъ четырехъ!.. Ты самъ, Николь, торгуешься какъ жидъ, отказывая несчастному узнику въ какихъ нибудь двухъ дукатахъ за трупъ, который перепродашь какому либо ученому или доктору по меньшей мѣрѣ за двадцать.

— Я никогда не платилъ за трупъ болѣе пятнадцати аскалоновъ, — сказалъ палачъ.

— Да, за трупъ воришки или презрѣннаго жида, это возможно, — замѣтилъ сторожъ: — но кому неизвѣстна цѣнность тѣла Гана Исландца.