Виктор Гюго - Ган Исландец

Узникъ молчалъ нѣсколько мгновеній.

— Нѣтъ, — вдругъ вскричалъ онъ: — я не Мусдемонъ, меня зовутъ Туріафъ Оругиксъ.

— Оругиксъ! — вскричалъ палачъ: — Оругиксъ!

Поспѣшно сорвалъ онъ парикъ, скрывавшій черты лица осужденнаго, вскрикнулъ отъ изумленія:

— Братъ мой!

— Твой братъ! — изумился Мусдемонъ съ стыдомъ и радостью. — Такъ ты?..

— Николь Оругиксъ, палачъ Дронтгеймскаго округа, къ твоимъ услугамъ, братецъ Туріафъ.

Осужденный кинулся на шею къ палачу, называя его своимъ дорогимъ, милымъ братцемъ; но эта братская встрѣча не растрогала бы свидѣтеля. Туріафъ ластился къ Николю съ притворной боязливой радостью, но Николь глядѣлъ на него съ мрачнымъ смущеніемъ. Можно было сказать, что тигръ ласкается къ слону, придавившему ногой его брюхо.

— Какое счастіе, братецъ Николь!.. Какъ я радъ, что встрѣтился съ тобою!

— Ну, а я такъ не радъ за тебя, Туріафъ.

Осужденный, дѣлая видъ, будто не слышалъ его словъ продожалъ дрожащимъ голосомъ:

— Безъ сомнѣнія, у тебя есть жена, дѣтки? Позволь мнѣ обнять мою дорогую невѣстку, моихъ милыхъ племянничковъ.

— Толкуй! — пробормоталъ палачъ.

— Я буду имъ вторымъ отцомъ… Послушай, братецъ, вѣдь я въ силѣ, въ милости…

Братецъ отвѣтилъ зловѣщимъ тономъ:

— Да, былъ когда то!.. А теперь жди милости отъ святыхъ, у которыхъ ты навѣрно выслужился.

Послѣдняя надежда оставила осужденнаго.

— Боже мой, что это значитъ, дорогой Николь? Встрѣтившись съ тобой, я увѣренъ былъ въ своемъ спасеніи. Подумай только: одно чрево выносило насъ, одна грудь вскормила, однѣ игры забавляли насъ въ дѣтствѣ. Вспомни, Николь, ты вѣдь братъ мой!

— До сихъ поръ ты объ этомъ не помнилъ, — возразилъ мрачно Николь.

— Нѣтъ, я не могу умереть отъ рукъ родного брата!..

— Самъ виноватъ, Туріафъ. Ты самъ разстроилъ мою карьеру, помѣшавъ мнѣ сдѣлаться государственнымъ палачемъ въ Копенгагенѣ. Развѣ не ты спровадилъ меня въ это захолустье. Если бы ты не былъ дурнымъ братомъ, ты не жаловался бы на то, что теперь такъ тревожитъ тебя. Меня не было бы въ Дронтгеймѣ и другой палачъ расправился бы съ тобой. Ну, довольно болтовни, братъ, пора умирать.

Смерть ужасна для злодѣя по тому же, почему не страшна для добраго. Оба разстаются со всѣмъ человѣческимъ, но праведность освобождается отъ тѣла, какъ отъ темницы, а злодѣй теряетъ въ немъ крѣпость.

Осужденный катался по полу и ломалъ себѣ руки съ воплями, болѣе раздирающими, чѣмъ скрежетъ зубовный грѣшника.

— Милосердный Боже! Святые ангелы небесные, если вы существуете, сжальтесь надо мною! Николь, дорогой Николь, именемъ нашей матери умоляю тебя, не лишай меня жизни!

Палачъ указалъ ему на пергаментъ.

— Не могу, я долженъ выполнить приказъ.

— Онъ не касается меня, — пробормоталъ съ отчаяніемъ узникъ: — тутъ говорится о Мусдемонѣ, а не обо мнѣ. Я Туріафъ Оругиксъ.

— Полно шутить, — сказалъ Николь, пожимая плечами: — я отлично понимаю, что дѣло идетъ о тебѣ. Впрочемъ, — добавилъ онъ грубо: — вчера ты не призналъ бы своего брата, Туріафъ Оругиксъ, а потому останься для него и на сегодня Туріафомъ Мусдемономъ.

— Братецъ, милый братецъ, — стоналъ несчастный: — ну, подожди хоть до завтра! Не можетъ быть, чтобы великій канцлеръ подписалъ мой смертный приговоръ. Это ужасная ошибка. Графъ Алефельдъ души не чаетъ во мнѣ. Клянусь тебѣ, Николь, не дѣлай мнѣ зла!.. Скоро я снова войду въ милость и тогда вознагражу тебя за услугу…

— Однимъ только ты можешь наградить меня, Туріафъ, перебилъ палачъ: — я уже лишился двухъ казней, на которыя сильно разсчитывалъ; бывшій канцлеръ Шумахеръ и сынъ вице-короля ускользнули изъ моихъ рукъ. Мнѣ рѣшительно не везетъ. Теперь у меня остался Ганъ Исландецъ и ты. Твоя казнь, какъ ночная и тайная, принесетъ мнѣ двѣнадцать золотыхъ дукатовъ. Такъ не противься же, вотъ единственное одолженіе, котораго я жду отъ тебя.

— Боже мой!.. — глухо застоналъ несчастный.

— Правда, это одолженіе будетъ первое и послѣднее, но за то обѣщаю тебѣ, что ты не будешь страдать. Я по братски повѣшу тебя. Ну, по рукамъ что ли?

Мусдемонъ поднялся съ полу. Ноздри его раздувались отъ ярости, пѣна выступила у рта, губы стучали какъ въ лихорадкѣ.

— Сатана!.. Я спасъ Алефельда, обнялъ брата! А они убиваютъ меня! Они задушатъ меня ночью, въ тюрьме, никто не услышитъ моихъ проклятій, голосъ мой не загремитъ надъ нимъ съ одного конца королевства до другаго, рука моя не сорветъ покрывала съ ихъ преступныхъ умысловъ! Вотъ для какой смерти чернилъ я всю свою жизнь!..

— Негодяй! — продолжалъ онъ, обратившись къ брату, — Ты хочешь сдѣлаться братоубійцей.

— Я палачъ, — невозмутимо отвѣтилъ Николь.

— Нѣтъ! — вскричалъ осужденный, бросаясь, очертя голову, на палача.

Глаза его пылали яростью и наполнились слезами какъ у задыхающагося быка.

— Нѣтъ, я не умру такъ! Не для того жилъ я страшной змѣею, чтобы меня растоптали какъ презрѣннаго червя. Я издохну, укусивъ въ послѣдній разъ; но укушу смертельно.

Съ этими словами онъ злобно схватилъ того, котораго только что обнималъ по братски. Льстивость и ласковость Мусдемона обнаружились теперь во всей наготѣ. Онъ освирѣпѣлъ отъ отчаянія, прежде онъ ползалъ какъ тигръ, теперь подобно тигру выпрямился. Трудно было бы рѣшить который изъ братьевъ страшнѣе въ минуту отчаянной борьбы; одинъ боролся съ безсмысленной свирѣпостью дикаго звѣря, другой съ коварнымъ бѣшенствомъ демона.

Но четыре алебардщика, до сихъ поръ безучастно присутствовавшіе при разговорѣ, поспѣшили теперь на выручку къ палачу. Вскорѣ Мусдемонъ, сильный только своей яростью, былъ побѣжденъ и, бросившись на стѣну съ дикими криками, сталъ царапать ногтями камень.

— Умереть! Адскія силы!.. Умереть, и крики мои не пробьютъ этихъ сводовъ, руки не опрокинутъ этихъ стѣнъ!.

Онъ болѣе не сопротивлялся. Безполезныя усилія истощили его. Съ него стащили платье, чтобы связать его, и въ эту минуту запечатанный пакетъ выпалъ изъ его кармана.

— Это что такое? — спросилъ палачъ.

Адская надежда сверкнула въ свирѣпомъ взорѣ осужденнаго.

— Какъ я это забылъ? — пробормоталъ онъ: — Послушай, братъ Николь, прибавилъ онъ почти дружелюбнымъ тономъ: — эти бумаги принадлежатъ великому канцлеру. Обѣщай мнѣ доставить ихъ ему, а затѣмъ дѣлай со мной что хочешь.

— Ну такъ какъ ты угомонился наконецъ, обѣщаю тебѣ исполнить твою послѣднюю просьбу, хотя ты и не по братски поступилъ со мною. Оругиксъ ручается тебѣ, что эти бумаги будутъ вручены канцлеру.

— Постарайся вручить ихъ лично, продолжалъ осужденный, съ усмѣшкой глядя на палача, который отъ природы не понималъ усмѣшекъ: — удовольствіе, которое онѣ доставятъ его сіятельству, быть можетъ сослужитъ тебѣ добрую службу.

— Правда, братъ? — спросилъ Оругиксъ: — Ну спасибо, коли такъ. Чего добраго добьюсь наконецъ диплома королевскаго палача. Разстанемся же добрыми друзьями. Я прощаю тебѣ что ты исцарапалъ меня своими когтями, а ты ужъ извини, если я помну твою шею веревочнымъ ожерельемъ.

— Иное ожерелье сулилъ мнѣ канцлеръ, — пробормоталъ Мусдемонъ.

Алебардщики потащили связаннаго преступника на средину тюрьмы; палачъ накинулъ ему на шею роковую петлю.

— Ну, Туріафъ, готовъ ты?

— Постой, постой, на минутку! — застоналъ осужденный, снова теряя мужество. — Ради Бога, не тяни веревки, пока я не скажу тебѣ.

— Да мнѣ и не надо тянуть веревку, — замѣтилъ палачъ.

Минуту спустя, онъ повторилъ свой вопросъ:

— Ну, готовъ что ли?

— Еще минутку! Ахъ, неужели надо умереть!

— Туріафъ, мнѣ нельзя терять время.

Съ этими словами Оругиксъ приказалъ алебардщикамъ отойти отъ осужденнаго.

— Одно слово, братецъ! Не забудь отдать пакетъ графу Алефельду.

— Будь покоенъ, — отвѣтилъ палачъ и въ третій разъ спросилъ: — ну, готовъ что ли?

Несчастный раскрылъ ротъ, быть можетъ, чтобы умолять еще объ одной минутѣ жизни, но палачъ нетерпѣливо нагнулся и повернулъ мѣдную шишку, выдававшуюся на полу.

Полъ провалился подъ осужденнымъ и несчастный исчезъ въ четыреугольномъ трапѣ при глухомъ скрипѣ веревки, которая крутилась отъ конвульсивныхъ движеній висильника. Роковая петля съ трескомъ вытянулась и изъ отверстія послышался задыхающійся стонъ.

— Ну, теперь кончено, — сказалъ палачъ, вылѣзая изъ трапа: — прощай, братъ!

Онъ вынулъ ножъ изъ за пояса.

— Ступай кормить рыбъ въ заливъ. Пусть твое тѣло будетъ добычей и воды, если душа стала добычей огня.

Съ этими словами онъ разсѣкъ натянутую веревку. Отрѣзокъ, оставшійся въ желѣзномъ кольцѣ, хлестнулъ по своду, между тѣмъ какъ изъ глубины раздался плескъ воды, разступившейся при паденіи тѣла и снова потекшей подъ землею къ заливу.

Палачъ закрылъ трапъ, снова нажавъ шишку, и когда выпрямился, примѣтилъ, что тюрьма полна дыму.