Эмма Донохью - Падшая женщина

— Где я? — спросила она у пробегавшего мимо мальчишки.

Он сплюнул на мостовую.

— У Святого Эгидия, где же еще?

Толпа вдруг расступилась, и Эби увидела черного мужчину. Он был не похож ни на одного из тех черных, что ей приходилось встречать раньше. Его кожа лоснилась здоровьем — так может блестеть только лицо человека, который ест самое свежее масло, подумала Эби. На голове возвышался белоснежный, как облако, парик. Широкие плечи были обтянуты белым бархатным камзолом, а мускулистые икры — шелковыми чулками. Среди всех прочих людей он выглядел как император. В этом странном, перевернутом с ног на голову городе было возможно все.

Не сдержавшись, Эби посмотрела прямо на него и улыбнулась. Однако его взгляд равнодушно скользнул мимо, словно она была не более чем булыжником на дороге, и Эби внезапно вспомнила, что она уже не молода и не красива. Когда черный прошел мимо, она поняла, почему так оттопыривалась пола его камзола. За пояс у него был заткнут нож, такой огромный, что он мог бы с легкостью отрубить ей голову.

Эби сделала шаг назад и чуть не свалилась в канаву, но все же удержалась на ногах. Прохожие ее почти не замечали. «Может быть, моя кожа за ночь побелела, — подумала она. — Кажется, это место мне подойдет, — решила Эби. — Здесь меня никто никогда не найдет».

На церкви Святого Эгидия вдруг зазвонили колокола, и она чуть не оглохла от шума. Звон отражался от каменных стен, и Эби показалось, что он не смолкнет до самого конца света.

Как много глаз — и все смотрят только на нее! Наконец-то — слава. Значит, это и есть то мгновение, которое так часто снилось ей: толпа, собравшаяся, чтобы посмотреть на нее. Мэри уставилась на свою грязную поношенную юбку. Да, не о таком наряде она мечтала. Вместо браслетов — ржавые цепи, сковывающие запястья. Вместо ожерелья — петля, что накинул ей на шею палач. Грубая веревка обнимала ее ключицы. Обыкновенное «О», приоткрытый рот, готовый поглотить ее целиком. Длинный конец лежал на дне телеги, у ее ног.

Дай Карпентер еще трудился над виселицей, заколачивая последние гвозди. Рядом с ним стоял рыжеволосый палач. Он просунул палец под маску и почесал щеку. Мэри вдруг почувствовала к нему настоящую жалость. Когда она совершила убийство, нож сделал свое дело так быстро, что она даже не успела ничего ощутить. Но этот человек должен носить свои инструменты с собой. В ночь перед убийством он точно знает, что должен будет сделать на следующий день — и совершенно хладнокровно; ему, в отличие от нее, не помогут ни ослепление, ни ярость. А сегодня вечером ему придется снять маску, вымыть руки и уснуть.

Ее голова как будто опухла — с таким трудом двигались в ней мысли. Интересно, что палач сделает с ее телом? В конце концов, из трупа тоже можно извлечь пользу. В Лондоне их отдают хирургам, на вскрытие, вспомнила она. Наказание не кончается смертью. Может быть, какой-нибудь молодой хирург из Монмута заплатит полкроны за тело Мэри, чтобы изучить на ней свое ремесло? Положит ли он ее на стол сегодня вечером, ее последний нетерпеливый клиент? И что он найдет внутри? Какой-то особый знак, метку, маленький узелок зла?

Но нет, конечно же нет. Как она могла забыть… наверное, дело в хмеле. Они же собираются сжечь ее тело. Если вывернуть шею, то можно увидеть огромную кучу дров. У Мэри сильно забилось сердце. Из нее получится костер куда больше, чем тот, что разжигали на холме Кимин в день летнего солнцестояния, когда семья Джонс танцевала свой последний танец. Женщины, которым Мэри целый год подавала чай, погреют возле него свои костлявые пальцы. Туда ей и дорога, скажут они, и добавят что-нибудь о бедной миссис Джонс. Что-то вроде это могло случиться с любой из нас!

Мэри оторвала глаза от груды дров и наткнулась взглядом на Дэффи Кадваладира. Он стоял слишком далеко, и было непонятно, смотрит он на нее или нет — но зачем же еще он явился на площадь, если не увидеть, как она понесет заслуженное наказание? Если бы она вышла за него замуж, то теперь хотя бы один человек оплакивал ее смерть. Ее существование имело бы какое-то значение. В конце концов, чем еще определяется ценность человеческой жизни, как не пролитыми по ней слезами? Дэффи был ее главной удачей — сейчас Мэри это понимала, — но она отшвырнула его прочь, словно ненужную бумажку.

Он склонился к какой-то женщине, что стояла рядом, и Мэри вдруг узнала эти выбивающиеся из-под чепца белокурые локоны. Его дражайшая Гвинет. Да… есть люди, все беды которых — временны. Несмотря ни на что, они плывут к счастью, словно корабль через бурю.

Горечь наполнила ее рот. Опьянение постепенно проходило. Для проверки Мэри вонзила ногти в локоть — и да, боль была тут как тут, острая и вполне настоящая. Это не история, вдруг поняла она и задрожала. «Это последний час моей жизни».

Было бы лучше, если бы соседи прикончили ее тогда же, сразу, как только поймали. Она помнила, как толстые пальцы Кадваладира сомкнулись на ее горле, — потребовалось целых пять человек, чтобы его оттащить. Да, было бы гораздо лучше, если бы Кадваладир приволок ее в дом на Инч-Лейн, засунул ее голову в лохань с остывающей кровью миссис Джонс и утопил бы ее прямо там, на кухонном полу. Ярость в обмен на ярость; куда честнее, чем это холодное возмездие. Сколько торжественных приготовлений! Ее опять затошнило. Для чего власти держали ее в тюрьме всю зиму, если им так хотелось ее повесить? Зачем законники делают вид, что у них более высокие намерения, чем у обыкновенных убийц?

Убийство — это убийство, каким бы оно ни было.

Мэри снова взглянула на сложенные в углу площади дрова. Она стиснула дрожащие руки и напомнила себе, что бояться не имеет смысла. К тому времени, как пламя коснется ее ног, ее уже не будет в живых, ведь так? Она ничего не почувствует. Это жителям Монмута придется вдыхать ужасный запах горящей плоти. Это Дэффи Кадваладир должен будет запомнить его навсегда.

Долговязый худой мальчишка вскарабкался на тележку, и Мэри замерла, приготовившись к оскорблениям. Однако он лишь послал ей звонкий воздушный поцелуй и бросил на колени листок бумаги. Она быстро схватила его связанными руками. Краска была все еще немного влажной. Признание и последнее слово Мэри Сондерс.

На мгновение ее охватило смятение. Кто эта девушка, которую зовут так же, как ее, — и тоже осужденная на смерть? Но тут же поняла, в чем дело, и едва не рассмеялась. Да это же она сама, героиня напечатанной истории! И как главной героине, ей вручили бесплатный экземпляр. Какой-то писака выдумал эту сказку, от первого до последнего слова.

Согласно «признанию и последнему слову», отец Мэри был честным трудягой из Херефордшира, который в поте лица зарабатывал свой хлеб, и он умер от горя, когда услышал об ее аресте. У нее также была сестра в Бристоле. Недавно Мэри написала ей письмо. «Увы! — говорилось в нем. — Честная бедность лучше, чем неправедно приобретенное богатство. Позволь же сказать тебе последнее прощай». Вымышленная Мэри Сондерс искренне раскаялась в своих грехах перед Господом и встретила свой конец в светлом камлотовом платье, шелковой косынке и черной шляпке.

Мэри прикрыла глаза и увидела себя, кающуюся грешницу, в безупречно чистом и скромном наряде, движущуюся навстречу смерти под ярким полуденным солнцем. Как там она сказала Дэффи в тот день на холме Кимин? «В книгах полно врак».

Ветер трепал край листка. Мэри поискала глазами, куда его положить, но вспомнила, что у нее больше не будет возможности прочитать «последнее слово» или что бы то ни было еще. Она выпустила листок из пальцев; подхваченный ветром, он задел красную щеку мальчугана, что сидел на плече у отца, и скрылся из вида.

Какая разница, что написано — или не написано — на дешевом листке с расплывающимся шрифтом, если очень скоро все забудут подробности? В памяти зевак останется, что они ездили в Монмут поглазеть, как девчонку вздернули на виселицу, но кто вспомнит, кто она была и за что ее казнили? Дети запомнят вкус апельсинов и огромную толпу, но не ее имя.

Мэри прикусила губу. Безымянность. Забвение. Если ее жестокая и темная история не сохранится — хоть в какой-нибудь форме! — на свете не останется никакого доказательства, что она вообще существовала.

Мистер Джонс стоял всего в нескольких шагах от нее, неподвижно, словно паук, приклеенный к своей паутине. Мэри вздрогнула. Его руки вцепились в костыли. На черном сюртуке засохло какое-то пятно: яйцо или похлебка?

Его можно убрать уксусом, Мэри. Или потереть солью.

Голос хозяйки. На секунду ее сердце перестало биться.

Мистер Джонс смотрел не на нее, а на телегу, как будто был не в силах видеть ее живой.

Он поднял Гетту на плечи, чтобы ей было лучше видно. Да, этот урок нельзя получить в школе. Мэри отвернулась, чтобы случайно не встретиться с девочкой глазами. «А у тебя правда нет матери?» — спросила Гетта в ее самую первую неделю в Монмуте; ее детские глазенки светились сочувствием.