Андре Моруа - Для фортепиано соло. Новеллы

— То, что вы говорите, очень интересно, — ответил он, — ведь я был хорошим другом Ризенталя. Как и вы, я видел его один раз в течение часа, и уже не смог забыть. Три года назад, будучи проездом в наших краях, он, вспомнив обо мне, написал письмо, и я предложил ему остановиться на денек в моем доме. Была ранняя осень, и было уже довольно прохладно. Мой дом во Вьенервальде стоит у подножия высоких гор. Ризенталь, человек хрупкого сложения и весьма чувствительный к холоду, очень жалел, что не захватил с собой теплой одежды. «Не могли бы вы, — спросил он с улыбкой, — одолжить мне свое пальто?» Вы видите, я гораздо выше и крупнее нашего друга. Я принес ему коричневую пелерину, которую обычно надеваю зимой на охоту. Ризенталь, чтобы позабавить нас обоих, продемонстрировал, как может дважды обернуть себя пелериной, и так, закутавшись, долгие часы гулял со мной среди деревьев.

Днем — мой дом, сад, осенний багрянец листвы, неприступные горы, обступившие нас, а вечером — уютный жар камина настолько очаровали его, что он решил задержаться еще на день… Ложась спать, он повесил пелерину на спинку кровати, а утром, садясь за письменный стол, накинул ее на себя как халат. Вечером Ризенталь признался мне, что ему совершенно не хочется уезжать; со своей стороны я только и мечтал о том, чтобы как можно дольше не расставаться с этим необыкновенным и милым человеком.

Вот так, ежедневно откладывая свой отъезд, он провел у меня две недели, все это время не расставаясь с моей пелериной. Уезжая, он подарил мне стихотворение на память о днях, проведенных в моем доме. Спустя несколько месяцев я узнал о его смерти.

Следующей осенью, через год после кончины Ризенталя, меня посетил один французский писатель, чей ясный и отточенный стиль я всегда ценил, но с которым почти не был лично знаком. Направляясь в Вену, он тоже проездом оказался в нашем городке и остановился на один день в моем доме. Во время обеда мы разговаривали, но доверительной беседы не получалось. Мне стало казаться, что мы — слишком разные, и надежда, что между нами завяжется дружба, таяла с каждой минутой. Я с сожалением понял, что скоро мы расстанемся, так и не сказав друг другу ничего существенного и искреннего. После обеда мы вышли в сад прогуляться среди желтеющих деревьев. Он пожаловался на сырость, и я принес ему пелерину, которую носил Ризенталь.

Странное дело, но как только пелерина оказалась на плечах моего гостя, он совершенно переменился. Его ум, от природы ясный и даже желчный, как будто подернулся облачком грусти. Его тон стал доверительным, почти нежным. Наконец, с приходом ночи основание дружбы было положено, и, как раньше Ризенталь, этот осенний гость, приехавший на один день, провел у меня целых две недели.

Вы, конечно, понимаете, что после этого случая коричневая пелерина приобрела для меня особую ценность, и я стал приписывать ей (хотя и не очень в это веря) магическую и благодетельную силу.

Той зимой я влюбился в восхитительно красивую венку, Ингеборг де Дитрих. Она была из знатной, но обедневшей семьи и обеспечивала себя сама, работая у одного издателя. Я сделал ей предложение, но она, как и большинство молодых девиц послевоенного времени, безумно дорожила своей независимостью. Дав мне понять, что я ей небезразличен, она ответила, что сама мысль о брачных узах ей невыносима. Мне же было мучительно видеть ее свободной в многолюдном городе, в окружении не слишком щепетильных мужчин. Так прошло несколько тягостных месяцев.

Весной Ингеборг согласилась погостить в моем доме. В первый же вечер после ужина мы вышли в сад, и я сказал ей: «Не могли бы вы оказать мне одну услугу? Позвольте накинуть вам на плечи вместо пальто эту пелерину… Я знаю, вы не сентиментальны… Это желание может показаться глупым… Но что вам стоит? Поскольку вы сегодня впервые у меня в гостях, не отказывайтесь, прошу вас».

Она рассмеялась и, продолжая мило подшучивать надо мной, согласилась.

Он прервал свой рассказ в тот момент, когда из сумрака аллеи навстречу нам вышла прелестная молодая женщина с пелериной на плечах.

— Познакомьтесь с моей женой, — сказал он.

Бертран Шмит разбирал свою почту. Рядом стояла его жена Изабель и с интересом наблюдала за выражением лица мужа — то беспокойным, то улыбчивым, в зависимости от почерка на конверте.

— Надо же! — удивился Бертран… Письмо из Пон-де-л’Эр… Я давно ничего не получал оттуда…

Он взглянул на подпись.

— Жермен Герен?.. Ах да… мать Денизы Хольман… Что ей понадобилось?

В письме мадам Герен извещала о смерти своей матери, баронессы Д’Окенвилль, скончавшейся в Руане в доме по улице Дамьетт на восьмидесятом году жизни: «…я хотела лично сообщить вам эту печальную новость, поскольку вы дружили с моей дорогой дочерью и хорошо знали мою бедную матушку. Я вспоминаю то время, когда Дениза приводила вас в гости на улицу Дамьетт, и матушка так радовалась, слушая, как вы, ребятишки, болтаете о том о сем. Дениза уже тогда была замечательной девочкой, да и вы… Не сочтите за комплимент, но вы непременно должны знать, как моя бедная матушка любила вас… Сейчас в моей душе огромная пустота. Каждую неделю я почти тридцать лет подряд ездила в Руан, чтобы повидать ее. Несмотря на свой преклонный возраст, она была мне мудрой советчицей. Не знаю, пережила бы я это горе, если бы не поддержка моих детей и Жоржа, который, как всегда, был очень внимателен… Если когда-нибудь вам доведется быть в Нормандии и вас не пугает болтовня старой женщины, заезжайте ко мне; я буду рада показать вам несколько вещиц моей бедной матушки…»

— Вы ее хорошо знали, — спросила Изабель, — эту мадам Д’Окенвилль?

— Почти не знал… Только помню, что в Руане я пару раз приходил с Денизой в этот старый обветшалый дом…

— Почему же ее дочь пишет вам такое прочувствованное письмо?

— Чтобы ее пожалели, — ответил Бертран. — Она из тех людей, которые в любом горе найдут повод напомнить о себе… Это тем более забавно, что пока ее «бедная матушка» была жива, она обращалась с ней очень сурово.

— Почему сурово, Бертран?

— Д’Окенвилли были разорены, зато сама Геренша дважды очень выгодно выходила замуж и в результате оказалась владелицей большого состояния… Деньги на проживание она выдавала своей матери скупо, в обрез, а взамен подвергала ее постоянным унижениям… Это было отвратительно…

Подумав минуту, он добавил:

— И не только унижениям… но и вынуждала ей потворствовать.

— Что вы имеете в виду?

— Это давняя история… Мадам Герен первым браком была замужем за одним бедным малым по имени Эрпен, отцом Денизы… Она ему изменяла — сначала с одним офицером, потом — с самим Гереном, тогда еще холостяком… Но чтобы скрывать свои свидания, ей необходимо было алиби… «Бедную матушку» как следует вымуштровали, заставив покрывать адюльтеры своей дочери… Не могу поклясться, что она не принимала ее любовников в своем доме. В бедной матушке была склонность к сводничеству.

— Склонность к сводничеству свойственна почти всем женщинам, — задумчиво ответила Изабель.

— В случае с мадам Д’Окенвилль, — возразил Бертран, — это пособничество вполне объяснимо… В молодости она «легко задирала юбку», как говорили тогда в тех краях… Мой отец, человек весьма строгих нравов, отзывался о ней с величайшим презрением… Хотя едва ли она это заслужила… Она попросту была глуповата.

— Вы должны написать несколько слов соболезнования, Бертран.

— Вы думаете?.. И что же мне написать?.. Признаться, меня мало все это волнует.

— Да, я прекрасно понимаю, но правила приличия обязывают…

Бертран вздохнул, сел за письменный стол и взял лист бумаги.

«Дорогой друг, — писал он, — ваше письмо глубоко тронуло меня. Как это благородно с вашей стороны, будучи в глубоком горе, вспомнить обо мне и лично сообщить эту печальную новость. Да, я с грустью вспоминаю эти, увы, слишком редкие визиты на улицу Дамьетт. Красота этих мест, мягкость и живость характера вашей бедной матушки, ее благосклонность к ребенку, которым я тогда был, все это осталось в моей памяти волшебными картинами детства, которые мне никогда не забыть. Что же касается вас, я знаю, как искренне вы были преданы вашей матери, и теперь только любовь вашего мужа и дочерей сможет примирить вас с утратой. Если когда-нибудь мне представится случай побывать в Пон-де-л’Эр, я непременно навещу вас, и мы побеседуем о былых временах. Примите, дорогой друг, мои уверения в почтении и искренней симпатии…»

Он протянул листок Изабель.

— Прочтите это, — сказал он, — думаю, получилось забавно.

Изабель быстро пробежала текст глазами, затем с серьезным и удовлетворенным видом вернула письмо Бертрану.

— Это именно то, что требуется, — подтвердила она.