Наталья Иртенина - Шапка Мономаха

– Ты еще княжить в нем будешь, сын! – смеясь, пообещал Мономах. – Будешь зваться великим князем владимирским. Хочешь?

– Не хочу, – обиженно пропыхтел мальчишка. – Я буду великим князем киевским!

– А дотянешься до Киева, Юрья? – весело спросил Георгий, кормилец княжича.

– Дотянусь. У меня руки вырастут длинные, – совершенно серьезно ответил мальчик, вертя головой. И вдруг, прыгнув в седле, завизжал: – А-а, леший, леший!

Георгий и князь оглянулись. Из леса к ним двигалось нечто зверообразное. Огромное существо было плотно, с головой, покрыто шкурами, перемещалось на двух ногах и умело пользоваться лыжами. Кроме того, было до зубов вооружено.

Мономах двинул коня навстречу лесному существу, обнажив охотничий меч. Суздальский посадник взялся за чекан, притороченный к седлу. Княжич, поборов страх, вынул из сапожка ножик.

– Человек ты или зверь? – крикнул князь.

– Я Медведь, – пророкотал лесной житель. – А ты – князь.

– Медведь не умеет говорить на людской молви, – обличил самозванца Георгий. – Отвечай, кто ты!

– Это моя земля, – с угрозой сказало существо. Однако за оружие не бралось. – Мой лес. Здесь нет градов.

– Да что ты! – усмехнулся боярин. – Откуда ж ты взялся такой, лесной князь?

– Погоди-ка, Георгий. – Владимир убрал меч в ножны и подъехал ближе к лесному человеку. – Голос мне твой знаком. Откуда меня знаешь?

– Это лешак, отец, – пролепетал княжич, – хозяин леса. Он все про всех знает.

– Виделись, – пробурчал Медведь.

– И в самом деле виделись, – пристально вглядываясь в заросшее лицо, молвил Мономах. – Ты – Добрыня!

– Так меня называли люди. Я ушел от них.

– Хм, Добрыня, – сказал Георгий, прихлопнув рот изумленному Юрию. – И чего, спрашивается?

– Я слыхал от старца Яня Вышатича, что ты называешь себя сыном медведя, – проговорил князь, успокаивая жеребца. Ветер переменился и доносил волчий запах, отчего кони тревожно ржали. – Он был сильно огорчен, когда ты исчез.

– Я не исчез. Вот он я. А это моя земля. Ты сам отдал мне ее, князь, за службу.

– Если считаешь себя зверем, то не можешь владеть ни землей, ни лесом, – резко ответил Мономах. – Я отдал это ловище человеку. Если того человека больше нет – земля снова моя.

Не желая больше говорить с лесовиком, он развернул коня.

– Поехали, Георгий.

– Я убил весной одного ловца, – растерянно прозвучали слова Медведя.

– Грозишь мне? – удивленно обернулся Владимир.

Медведь мотнул головой в меховой шапке и тяжело вздохнул. Смотрел не на князя, а в сторону. Мономах надолго задержал на нем взгляд. Наконец сказал:

– Зверь не знает за собой зла и не раскаивается в нем. Только человек. Это я тебе говорю, князь земли русской, правнук того князя, который, раскаявшись в злодеяниях, вывел Русь из звериного язычества!

Поваливший крупный снег заметал путь всадников, вслед которым еще долго, пока не скрылись за холмом, смотрели двое – человек в зверином обличье и крупный волк. Молчание их выражало разные чувства. Одному хотелось вернуться в лес и забыть о двуногих, потревоживших его охоту. Другой желал забыть о лесе, где впервые ощутил себя человеческим существом.

30

– Бродникам не подаем!

Прорезное оконце воротины захлопнулось. Дворский холоп поковылял с широкой лопатой через наметенный ночью сугроб к расчищенной дорожке.

– Кто стучался, Угоняй?

Из сеней дома глянула Настасья, завязывая концы накинутого на плечи пухового плата.

– Зря встрепенула, хозяйка, – размахнул лопатой холоп. – Бойничья рожа побирается. Таковых и на двор пускать невместно. В шкурах весь, а морда обросши.

– Ах ты песий брех, – всплеснула руками Настасья и, схватив свободную лопату у крыльца, древком приголубила раба по спине. – Струп чесотошный ты, Угоняй!

Холопья вотола умягчила ласканье, но рука у хозяйки была нелегкая. Раб втянул голову под ворот и сел в сугроб.

– Сколь раз твердила – привечать хоть бойников, хоть бродников! А если ж то весть от Добрыни?!

Высоко задирая по снегу ноги, Настасья ринулась к воротам. Но на полпути вдруг застыла от страшного грохота. Одна из тяжелых воротин, выломившись целиком, повалилась, застряла в снегу и встала в наклон.

На нее как на помост взошел Медведь. Постоял, оглядывая двор.

– Добрынюшка!!

Невесть как перепрыгнув в один миг нечищеный снежный простор, на груди у него забилась Настасья. Содрогалась в радостных рыданьях, тыкалась губами в мокрую бороду.

– Ну будет, будет, – стыдясь и долгого своего отсутствия, и внезапного возвращения, уговаривал ее Добрыня. Смущенно прижал к себе жену, затем отпихнул. – Вернулся я, не реви.

Угоняй как сидел в сугробе, так и встать позабыл.

Дрожа всем телом и всхлипывая от счастья, Настасья крепко взяла мужа за руку и повела в дом. Созывая на ходу челядь, отдавала распоряжения – резать поросят, доставать меды, крыть стол, метать пироги, топить баню. В горнице снова прижалась носом к шкуре на груди Добрыни, сладостно вдохнула запах.

– Не уйдешь боле? – заглянула ему в очи.

– Некуда, – заверил Медведь. – Только к князю в службу.

Настасья нехотя оттолкнулась и убежала. Вернулась скоро – с кульком в руках, передала ему. В свивальнике сопел крошечный нос.

– Дочерь, – сказала жена с гордостью. – Непраздная я была, когда с тобой прощалась.

Добрыня засмотрелся на розовое личико детеныша. Настасья, сияя очами, решительно молвила:

– Погляди-ка, муж, от зверя небось не родятся такие красивые дочки. И чего ты о себе выдумал, не знаю.

В ноги отцу ткнулся двухлеток Яньша, приведенный девкой.

– Крестить-то как будем? – Настасья забрала младенца и передала холопке. – Без тебя и имя ей не давала. Все ждала.

– Марьей окрестим. – Добрыня повертел головой, оглядывая сундуки, стоявшие в двух углах друг на дружке. Такие же приметил в сенях. – Откуда лари?

– От боярина свезли, от Яня Вышатича, – поспешно объяснила жена. – Отроки, что привозили, сказывали – боярин свое добро нам насовсем отдает. Пользуйтесь, мол. А я в них и не заглядывала. Ждала, что вернешься, так сам управишь – оставить аль вернуть.

Усадив мужа за стол, она подвинула к нему полный горшок мясной похлебки и блюдо с горой пирогов. Сама, отринув холопа, порезала в латке вчерашнюю зайчатину. Сев рядышком, смотрела, как насыщается ее ненаглядный. Попутно продолжала:

– А вернуть бы добро боярину – ему б нынче сгодилось. Князь-то наш по весне прогнал его из Киева да имение с хоромами себе забрал. Дознался, как боярин ездил ко князю Володимиру с митрополитом, когда мирились, да оттого взъелся на старика. А всего имения у того было – одно слово. Князю пустой двор да голые стены отошли. И холопов боярин загодя на волю пустил – будто чуял.

– Куда ж подался Янь Вышатич? – насупился Добрыня.

– А в монастыре прижился, у печерских чернецов. Ходила туда к нему, кланялась – просила забрать от нас свое, чтоб самому обустроиться как ни то. Да не согласился. Говорит, жизнь буду доживать без имения и слава Богу. А болезный стал, сморщился, будто гриб сушеный, – жалела старца Настасья.

– Вернусь из Переяславля, – Добрыня раскроил зубами расстегай, – заеду к нему.

Жена плеснула руками.

– Куда сызнова?! – в отчаяньи едва не расплакалась. – Вернуться не успел, как опять…

– По княжьей службе, – оправдался Добрыня.

– На ночь-то хоть останешься? – Настасья с тоскою прильнула к мужу.

– Торопиться надо, – вздохнул он.

…На улицах Переяславля толкотня, шум, смех, горлодерство. Скачут, пляшут в личинах, в вывернутых звериных шкурах. Толпами ломятся в чужие дворы славить Коляду и выманивать угощенья. На торгах праздничные костры – жгут полено старого года, загадывают желанья в прыжках через огонь. В церквах славят родившегося Христа, поют о мире, воцарившемся на земле, и благоволении Божьем в человеках. Сытные запахи льются по улицам, никто нынче не голоден, никто не в горести, все в веселье.

Праздничное толпленье закружило Добрыню, ряженые, хохоча, пытались стащить его с коня, скоморохи плясаньем закрывали путь. Двор княжьего дружинника Олексы Поповича показывали то в одном конце города, то в другом. Осерчав, Добрыня содрал с одного ряженого личину, взял его за загривок и поехал. Ноги ряженого, едва касаясь земли, привели его наконец к нужному двору.

– Здорово, крестовый брат, – впопыхах обрадовался Олекса, но в дом не пригласил. – В дорогу собираюсь, видишь. – И принялся сбивчиво, с досадой объяснять: – Был у воеводы Ратибора. Без княжьего слова, говорит, не могу. Как князь решит, так и будет. А не то втравим его куда не след или еще черт знает что не то сделаем. Коротко, – заключил попович, затягивая торок, – князь в Ростове, а я к нему.

– Видел я князя, – сказал Добрыня. – Служба наметилась.

– Да ну? – насмешливо отмахнулся Олекса. – Служба службе рознь. Я такое придумал… Аж воевода чело стал тереть. А потом послал… к князю.