Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев

— Повторяю то, что я сказал вам, господин… — Иосикава споткнулся: выговаривать европейские фамилии было для него делом непростым.

— Штаммер. Чрезвычайный и полномочный посланник Генрих Штаммер.

Иосикава произнес то, что уже произносил, переводчик довольно быстро и точно перевел, и прокурор вновь вздернул указательный палец:

— Три разрешенных вопроса одобрены самим министром юстиции. Первый вопрос — о самочувствии, второй вопрос — считает ли господин Зорге себя виноватым и третий вопрос — в чем он нуждается? Все иные вопросы запрещены.

Отт удрученно покачал головой и выразительно глянул на Штаммера.

— Теперь я понимаю, почему Рихард написал тот дурацкий текст. Всего три слова, а… — Он не договорил, развел руки в стороны, потом протестующе покачал головой: не Зорге, дескать, написал это, не Зорге…

Через три минуты ввели Зорге. Прибывшие отметили, что Зорге сильно похудел, глаза его были красными, воспаленными, лицо, напротив, было бледным, восковым, на щеках выросла темная щетина — ничего, совершенно ничего от прежнего щеголя Рихарда.

Одет он был в обычную арестантскую куртку, на ногах — грубые, топорно стачанные башмаки. Посол даже приподнялся, не веря глазам своим, хотел было спросить, Зорге ли это, но вспомнил, что может задать только три вопроса, совсем иные, спросил скорбным голосом, на «вы»:

— Как ваше самочувствие?

Сопровождали Зорге несколько чиновников, Отт их не знал, но понял — это люди из прокуратуры, из следственной коллегии, из «кемпетай», из «токко», из органов юстиции, еще откуда-то — при одном арестанте целых семь человек.

Толмач быстро переложил вопрос на японский, Иосикава одобрительно кивнул, — только после этого Зорге разрешили отвечать.

— Спасибо, я ни на что не жалуюсь, — коротко ответил Рихард, спокойное лицо его выглядело незнакомым, генерал не узнавал его, — повел головой вбок, словно бы что-то давило ему на шею, щека у него дернулась нервно и утихла. Это был Зорге и не Зорге одновременно.

Отт переглянулся со своими спутниками.

— Пожалуйста, второй вопрос, господин посол, — подогнал Иосикава. Выглядел в эту минуту прокурор Иосикава человеком неприступным.

— Считаете ли вы себя виновным, Рихард? — стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче, спросил Отт.

— Не будем говорить об этом. — Бледные губы Зорге неожиданно тронула улыбка, и только сейчас Отт окончательно убедился в том, что перед ним действительно Рихард Зорге. — Тем более что сопровождающие меня господа запретили мне отвечать на этот вопрос.

Отт невольно стиснул зубы — выходит, что визит его сюда оказался совсем пустым — он ничего не дал… Но делать было нечего — правила игры в этой комнате, пахнущей какими-то горелыми веточками (Отт не знал, что это комната проповедника), канифолью, керосином и еще чем-то, диктуют хозяева-японцы.

Иосикава поднял руку и оттянул рукав пиджака, показывая послу циферблат часов — обговоренные пять минут находятся на исходе, — жест был очень грубый, но Отт проглотил его и задал последний дозволенный вопрос:

— В чем вы нуждаетесь?

— Спасибо, мне ничего не надо, — поспешил ответить Зорге — видимо, тоже был предупрежден, что свидание не будет затяжным. — Передайте, господин посол, поклон вашей жене и дочери.

В это время тюремные служащие встали по бокам Зорге и повели его к двери. В дверях он уперся ногою в косяк, задержался на мгновение, и Отт услышал прощальную фразу — она потом перекочевывала из одной книги в другую многократно:

— Видимо, это последняя наша встреча, посол.

Один из конвоиров дернул его за рукав, Зорге глянул прощально на Отта, и дверь с лязгом закрылась. Отт поднялся, за ним поднялись посланники, оба разом, будто по команде. Вид у всех был удрученный.

Уже за воротами тюрьмы Сугамо, прежде чем сесть в машину, Отт спросил у своих замов-посланников:

— Скажите, после этой, если можно так выразиться, демонстрации, вы верите, что Зорге виноват?

Штаммер медленно покачал головой:

— Демонстрация была неубедительной.

— Меня эта оскорбительная процедура также не убедила, — сказал Кордт. — Чтобы вести себя так по отношению к человеку, имеющему дипломатический иммунитет?! Нет, это унижение и для Зорге, и для Германии.

— Завтра отправим ноту в МИД Японии. — Отт звонко постучал пальцами по крыше лимузина.

Через минуту длинная черная машина, украшенная флажком германского посла, медленно отъехала от ворот тюрьмы Сугамо.

На кого работал Зорге? Это японским следователям — и прежде всего Оохаси, — очень хотелось узнать, но сколько они ни пытали Зорге, сколько ни подступались к нему «быки» — штатные тюремные истязатели, узнать им ничего не удалось: арестованный молчал.

— Может, вы вовсе и не Рихард Зорге, а кто-то другой? — тщетно вопрошал Оохаси и с кислым видом покидал вечером тюрьму — разговорить арестованного не удавалось.

Несмотря на пытки, которые применялись к Зорге, Оохаси теперь был вежлив, он ныне не то чтобы кулаками своими не размахивал, он даже на «ты» к Рихарду не обращался — только на «вы».

Судя по всему, это была обычная смена тактики, следователи практикуют нечто подобное довольно часто, Оохаси не был исключением из правил.

День тянулся за днем, и каждый день был мучителен. В девять часов утра Зорге выдергивали из двадцатой камеры и по длинному заплеванному коридору вели на допрос к Оохаси, в камеру возвращали в три часа ночи, совершенно обессиленного, и бросали на жесткую, сделавшуюся совсем каменной койку. Зорге стонал, переворачивался на спину и старался заснуть.

Не тут-то было: тело начинало жечь огнем — отовсюду вылезали вши, блохи, клопы, начинали есть — наступала их пора. Особенно больно жалили блохи, казалось, они прокусывают тело до самых костей.

Легче становилось только к утру, когда эта кусачая армия насыщалась кровью узников — лишь тогда можно было сомкнуть глаза, но едва Зорге закрывал их, погружаясь в крутящуюся тьму, как с бомбовым грохотом хлопала железная дверь камеры, и на пороге появлялся тюремный служка, узкоглазый, заспанный, неряшливо одетый и командовал визгливым голосом:

— Заключенный, на выход!

День, полный боли, мук, тоски, еще чего-то такого, чему, как разумел Зорге, и названия нет, начинался снова.

Вскоре Оохаси с Аоямой перешли на вторые роли, дальнейшее расследование дела Рихарда Зорге поручили прокурору Иосикаве. Чопорный, прямой, как электрический столб, тот приезжал в тюрьму не в девять часов утра, а в восемь, из-за этого Зорге начинали поднимать за полтора часа до допроса, чтобы он имел возможность и время умыться и похлебать немного пустой рисовой баланды, после баланды вели на допрос. Иосикаве повезло больше, чем инспектору Оохаси, — Оохаси в последнее время вообще стал похож на рыночного жулика, торгующего гнилыми бананами, — мастера