Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев

— Прокурор Иосикава еще здесь находится?

Надзиратель дернулся, лицо его приобрело угрожающее выражение — подумал, что заключенный будет жаловаться на него, набычил голову, становясь в борцовскую стойку:

— А зачем он тебе?

— Хочу сделать важное заявление.

Служка, облегченно вздохнув, побрякал ключами:

— Сейчас узнаю.

Дверь загромыхала снова, засов камеры, схожей с неприступной крепостью, прочно запер помещение, в котором находился Зорге, в камере, кажется, даже воздуха стало меньше… Зорге вновь повалился на койку и закрыл глаза.

Сил у него не оставалось ни на что, ни на жизнь, ни на смерть — кончились силы. И вновь он почувствовал, как на него накатывает фиалковая волна, в глотке что-то расслабленно задергалось.

Кто знает, может, очень скоро кончится его жизнь — линия обреза находится совсем недалеко, — и ему сделается легче, он вздохнул обреченно, словно бы готовясь к последнему всплеску боли, к последнему испытанию, — больше испытаний не будет, — стиснул зубы и вновь затих.

Очнулся он от того, что загрохотала дверь камеры, выволокла его из некой затяжной жаркой трясины на поверхность, — Зорге с трудом поднялся на ноги.

В дверях стоял надзиратель, за его спиной — двое грудастых охранников в фуражках с длинными пластмассовыми козырьками.

— Пошли, — скомандовал надзиратель, — Иосикава-сан ждет тебя.

— Он еще не уехал?

— Пошли, кому сказали! — надзиратель повысил голос. — Быстрее!

Зорге, прихрамывая, неторопливо выбрался за дверь, жадно втянул ноздрями воздух — здесь, в коридоре тюремном, воздух был все-таки свежее, чище, чем в камере. Конвойные взяли Зорге в обжим: один встал впереди, другой сзади.

— Вперед! — скомандовал надзиратель. Они двинулись по холодному обшарпанному коридору в комнату допросов.

Прокурор Иосикава находился на месте — припозднился, ковырялся в бумажках, — а вот верных подручных его уже не было — испарились. «Это к лучшему», — устало подумал Зорге.

Подняв голову, Иосикава оглядел Зорге с головы до ног — тот в тюремной робе выглядел очень непривлекательно, резко отличался от вальяжного, уверенного в себе, со вкусом одетого человека, изображенного на снимках, сделанных до ареста, — впрочем, прокурору сейчас не было жаль Зорге, и он поинтересовался недовольно:

— Что случилось?

— Ничего не случилось, — негромко произнес Зорге, — я хочу сделать заявление.

— Садитесь. — Иосикава ткнул пальцем в табуретку, на которой обычно любил восседать Оохаси. — Я слушаю…

Зорге помедлил немного, собираясь с мыслями, затем произнес неторопливо, очень спокойно, чеканя каждую букву:

— Я — гражданин Советского Союза.

Иосикава даже привстал, услышав эти слова, — он готов был к любому другому сообщению арестованного, к тому, что тот объявил бы себя, допустим, сенатором Соединенных Штатов или властелином Нидерландов, Норвегии или Королевства Непал, но только не к этому.

— Не понял, повторите, — смятенно пробормотал Иосикава.

— Я — гражданин Советского Союза!

Неверяще покрутив головой, Иосикава втянул сквозь зубы воздух в себя, будто боялся обжечься, проговорил под нос невнятно, потом положил перед Зорге лист бумаги и карандаш:

— Напишите, пожалуйста, то, что вы сейчас сказали…

Зорге развернул лист, чтобы было удобнее писать, и неторопливо, с достоинством, крупными печатными буквами начертал: «Я, Рихард Зорге, — гражданин Советского Союза».

Этот ночной разговор Исии Ханако тридцать пять лет спустя очень подробно передала моему старому другу писателю Юлиану Семенову, находившемуся в Токио в командировке.

По национальности Вукелич — хорват.