Северные амуры - Хамматов Яныбай Хамматович

— Слушай мою команду! Расступись! Пропустите его преосвященство господина муфтия и мулл. Сейчас начнется парад. Стойте спокойно по сторонам.

Жители и приезжие знали, что в праздник, при Перовском и при всем честном народе, Пилатка не пустит кулаки и плеть в ход, и стояли вольно, смеялись, громко разговаривали.

Запел с нетерпеливым жаром горн, зазвучали литавры, раскатилась мелкая, бодрящая дробь барабанов.

— Начинается, начинается! — пронесся в толпе рокот голосов.

Ильмурза стоял с важным видом в первом ряду с аксакалами, но слезящимися глазами почти ничего не различал и обратился с просьбой к стоявшему позади высокому мужчине:

— Скажи, что там происходит?

— Атаманский полк идет!

Атаманцы — оренбургские казаки шли на рысях под стягом своего атамана.

Послышалась певучая стройная мелодия кураев.

— А это что?

— Показался Первый башкирский казачий полк!

— Полк моего Кахыма! — горько промолвил Ильмурза, моргнул, и слеза, обжигая, покатилась по щеке.

В толпе с воодушевлением переговаривались:

— Глядите, какие гордые лица у джигитов!

— А какая осанка!

— Будто с Отечественной войны возвращаются!

— Этот же полк первым вошел в столичный французский город Париж!

— Мой Кахым привел Первый полк в Париж!.. — бормотал в усы Ильмурза.

А собравшиеся продолжали восхищаться:

— Сколько знамен, бунчуков!

— Поднятые клинки пылают огнем в лучах солнца!

— Идет Второй башкирский казачий полк!

Кураисты непрерывно, не ведая устали, играли победный боевой «Марш Перовского».

Затерявшийся в толпе Зулькарнай подумал в глубокой тоске: «А моего названого отца Буранбая, сочинившего этот замечательный марш, увезли в оковах в Сибирь!»

Джигиты башкирских казачьих полков в парадной форме: чекмени белые, перепоясанные кушаками с кистями, сапоги — каты с суконными голенищами.

— Эх, лихие наездники! Батыры! — ликовали в толпе. — Копья острые, стрелы меткие!..

«А моего Кахыма нету в живых… Какая злая судьба!» — сокрушался про себя Ильмурза.

Грянула музыка духового оркестра.

— Едет, едет!..

— Сам генерал, а за ним свита!

Ильмурза беспомощно моргал, умоляюще прося соседа:

— Сынок, кто едет? Кто? Ты говори, я ведь ничего не вижу.

— Генерал-губернатор Перовский, бабай! Конь под ним арабский, так и плывет белым лебедем.

В высоком кивере с белым плюмажем, в мундире с золототкаными эполетами на плечах, со множеством орденов и медалей, Перовский приближался на белом аргамаке, грациозно танцующем под звуки оркестра. Усы были закручены, торчали с вызовом: вон, дескать, я какой… Василий Алексеевич куражился изо всех сил, но в глазах его таилась безмерная усталость — так и не возродились, как видно, былые его спесь и лихость…

Приняв рапорт генерала Циолковского, Перовский объехал строй полков, здоровался, слушал ответное, громоподобное «ура», улыбался в усы.

«Это ты погубил моего отца!» — с ненавистью смотрел на сиявшего улыбкой, эполетами и орденами губернатора Зулькарнай.

Подъехав к Караван-сараю, Перовский с седла обратился к войскам, к народу с речью. Оркестры — и духовой военный, и кураистов башкирский — умолкли, все собравшиеся затаили дыхание, тишина установилась на плацу такая, что если бы перышко пролетевшего в стороне голубя упало на землю, все бы вздрогнули, словно от удара грома.

— Поздравляю вас всех, господа, с великим праздником, — мерно, ровно начал Перовский, голос его звучал сильно, но с легкой хрипотцой, — с годовщиной восшествия на престол российского императора Николая Первого.

Генерал Циолковский поднял руку в белой перчатке, раскатами прокатилось «ура», оркестры заиграли гимн «Боже, царя храни».

— Радость у нас у всех огромная, господа, еще и потому, что сегодня мы торжественно отметили открытие Караван-сарая и мечети. Поистине праздник светлый, господа.

«Ура» катилось перекатами, то затихая в отдалении, то крепчая вблизи.

— Аминь! — возгласил благостно муфтий. — Молю Аллаха, чтобы и впредь царствование государя Николая было счастливым. И вам, ваше превосходительство, желаю здоровья и благополучия. Пусть Аллах пошлет нашему царю и нашему губернатору долгую жизнь!

В толпе кричали «ура», но не столь зычно и дружно, как солдаты и казаки, слышались возгласы аксакалов и священнослужителей:

— Тысячу раз рахмат — спасибо за милости!

— Ваше превосходительство — отец наш и благодетель!

— Лишь бы войны не было, ваше превосходительство!

Духовой оркестр и кураисты заиграли походные марши, полки, соблюдая строгую очередность, уходили в казармы и летние лагеря.

Генерал Циолковский от имени губернатора объявил о начале сабантуя.

Со смехом, с веселым гомоном, под звуки песен и кураев жители и приезжие хлынули многоцветными кипучими волнами на поле.

И день стоял на удивление ясный, праздничный: крепкие, словно выломанные из пласта мраморные белопенные глыбы, облака плыли неспешно по густо-синему, в самой дальней вышине фиолетовому небу; лучи солнца, по-летнему знойные, нежили облака и подгоняли их за Хакмар, в степные просторы.

И зрители, и участники состязаний разбились на отдельные группы, с жаром перебивая друг друга, доходя в запале до крика, расхваливали своих любимцев, пророчили им победу, рьяно охаивали их соперников, предсказывая им неминуемое сокрушительное поражение.

К столбу, смазанному мылом, подвешены новенькие сапоги, да какие сапоги — загляденье! — подошва в палец толщиной, низы кожаные, верха суконные.

Смельчаки примеривались глазом — и хочется отличиться, и осрамиться страшно.

— Аха-ха, полезу, заберусь вверх, сниму сапоги, — не утерпел парень в синем кафтане.

— Нет, я влезу, а ты сорвешься! — крикнул лихо его приятель.

Подошел Ильмурза, выпятил брюхо и, поглаживая бороду, подзадорил:

— Я-то в ваши годы соколом взлетал на такие столбы: и сапоги снимал, и домбру!

Большинство мужчин и парней отправились к месту скачек.

Старик в рыжей шапке прохаживал трехгодовалого жеребца, прикрытого попоной, и громко, во всеуслышанье хвастал:

— Сам выкормил сортированным овсом, сам выгуливал на шелковых травах яйляу, выпаивал сладкой, как шербет, родниковой водою!

Старик Ильмурза вывел на скачки серого иноходца с редкой даже для степных скакунов длиною шага, с озорными, лилового блеска глазами, с гордо вскинутой головою.

— Улым, — внушал он пареньку уверенно, без седла сидевшему на коне — не опозорь рода Ильмурзиных!.. Этот иноходец — прямой потомок того башкирского жеребца, на котором мой незабвенный сын Кахым вступил впереди Первого полка в Париж! Какая великая родословная! Победишь — озолочу!

Смельчак, который, конечно, ни сынком, ни внуком Ильмурзе не приходился, а отличался среди всех деревенских парнишек безумной удалью, лишь кивал в знак согласия, упрямо сжимая побелевшие от напряжения губы.

Лошадей повели к старту, туда, где вертелся на коне Филатов, распоряжаясь властно, но не грубо, — значит, Перовский еще не уехал домой с сабантуя.

Ильмурза поплелся было туда, но его затолкали, оттеснили, и он начал искать самого высокого и самого глазастого джигита, а когда нашел, то попросил:

— Кустым, рассказывай мне, ради Аллаха, как скачут кони, мои глаза слеза залила, ничего не различаю.

Джигит уважил аксакала, начал и плечом, и локтем пробиваться вперед, ведя за собой старика.

А вокруг уже кричали, то восторженно, то с ужасом:

— Ай-хай, летят словно птицы!

— Несутся, как пернатые стрелы из башкирского лука!

— У-у-ух ты, рыжая кобылка споткнулась!

— Ай-хай, темный жеребец обогнал всех на две головы!

Ильмурза допытывался со слезами в голосе:

— Кустым, где мой серый иноходец! Говори, не рви мне душу!..

Джигит выпустил старика и замахал руками над головой в порыве неистового возбуждения:

— Ай-хай, бабай, твой иноходец плетется позади всей стаи! Ой-ой!.. Стыд, позор!..