Факундо - Доминго Фаустино Сармьенто

нашей земли, — этому, думаю, необходимо уделить серьезное внимание, ибо иначе жизнь и дела Факундо Кироги оказыва­ются самыми заурядными фактами, и они заслуживали бы войти в ис­торию разве лишь отдельными эпизодами. Но Факундо в связи с вели­чественно дикой природой, которая преобладает на громадном простран­стве Аргентинской Республики, Факундо как верное воплощение бытия целого народа, его забот и его чувств, Факундо, наконец, такой, каким он стал, но не под влиянием своего дурного характера, а по неизбежным, не зависящим от его воли причинам,— это самый необыкновенный, са­мый замечательный исторический персонаж, какой только может пред­ставиться для изучения тем, кто понимает, что каудильо, возглавляющий крупное общественное движение,— не более чем зеркало, в коем отража­ются, увеличенные во сто крат, верования, нужды, устремления и обы­чаи целой нации в определенный период ее истории[37]. Как Алек­сандр[38] — это портрет Греции, ибо в нем отразилась вся ее военная, ли­тературная, политическая, художественная жизнь, Греции скептической, философской, предприимчивой, той, что обрушивается на Азию, чтобы рас­ширить сферу влияния своей цивилизации.

А потому, чтобы понять идеалы и облик аргентинского народа, необ­ходимо прежде вдуматься в сокровенные моменты его жизни.

Иначе никто не поймет Факундо Кирогу, как никто, на мой взгляд, не понял до сих пор бессмертного Боливара[39] по причине недостаточно­сти знаний у биографов, создававших картины его жизни. В Новой эн­циклопедии[40] я прочитал блестящую работу о генерале Боливаре; там со всей справедливостью воздается должное этому американскому кау­дильо за его таланты, за его гений; но и в этой биографии, как и во всех прочих, ему посвященных, я увидел европейского генерала, марша­ла Империи, Наполеона меньшего масштаба, но не увидел американско­го каудильо, вождя восставших масс, я вижу здесь подражание Европе и нигде не обнаруживаю Америки.

Колумбия — страна равнин, там господствует пастушеская, варвар­ская, чисто американская жизнь, и эта жизнь породила великого Боли­вара — из этой глины воздвиг он свое величественное здание. Как же его жизнь может быть похожей на жизнь какого-нибудь европейского генерала в блестящем мундире? Стремление писателя следовать евро­пейской классике искажает героя, с него сбрасывают пончо[41], и с пер­вых же страниц он предстает во фраке, подобно тому, как на литогра­фиях, выпущенных в Буэнос-Айресе, Факундо изображали в камзоле с отворотами, полагая неприличным кафтан, с которым он никогда не расставался. И что же? — получался генерал, а Факундо исчезал. Войну Боливара можно изучать во Франции на примере войны chouanes[42], Боливар — это Шаретт[43] большего масштаба. Если бы испанцы вступили в Аргентинскую Республику в 1811 году, возможно, нашим Боливаром стал бы Артигас[44], будь этот каудильо столь же щедро ода­рен природой и столь же образован.

Манера, в которой европейские и американские писатели описывают историю Боливара, подходит к описанию Сан-Мартина[45] и других персонажей того же типа. Сан-Мартин не был народным каудильо, он и на самом деле был генерал. Получив образование в Европе, Сан-Мар­тин приехал в Америку, когда у власти стояло революционное прави­тельство, создал с его помощью дисциплинированное войско европейско­го типа, оно вело регулярные сражения по всем правилам военной науки. Его экспедиция в Чили была проведена столь же организован­но, как и итальянский поход Наполеона. Но если бы Сан-Мартин дол­жен был возглавить партизанскую вольницу-монтонеру[46], а в случае разгрома попытаться собрать степняков-льянеро[47], то на втором же шагу его бы повесили.

Итак, драма Боливара складывается из иных компонентов, в срав­нении с известными до сих пор, и потому, прежде чем мы покажем героя, необходимо набросать сначала американские декорации и амери­канские костюмы. Боливар — это все еще легенда, сочиненная на осно­ве достоверных фактов, подлинный Боливар остается пока неизвестным миру, и вполне возможно, когда эту легенду переведут на родной язык героя, он предстанет еще более необыкновенным и величественным.

Изложенные соображения заставили меня разделить эту в спешке писавшуюся работу на две части: в одной я рисую облик земли, пей­заж, сцену, на которой будет разыгрываться представление; в другой появляется главный персонаж, в своем костюме, со своими мыслями, своим образом действий; то есть первая часть поясняет вторую, делая ненужными комментарии и объяснения.

Американский континент заканчивается на юге мысом, окраинная часть которого образует побережье Магелланова пролива. На западе, на небольшом расстоянии от Тихого океана, параллельно береговой ли­нии протянулись чилийские Анды. Земли, расположенные к востоку от этой горной цепи и к западу от Атлантического океана, вдоль рек Рио-де-ла-Плата и Уругвай, называются Соединенные провинции Рио-де-ла-Платы, и здесь и сейчас льется кровь из-за того, как их назы­вать: Аргентинской Республикой или Аргентинской Конфедерацией[49]. На севере расположены Парагвай, Гран-Чако и Боливия, границы с которыми условны.

Огромные пространства на окраинах страны совершенно не заселе­ны, есть пригодные для судоходства реки, по которым до сих пор не прошло ни одного даже самого хрупкого суденышка. Зло, от кото­рого страдает Аргентинская Республика,— это ее протяженность; пустынные земли окружают ее со всех сторон, вклиниваются в глубь ее; одиночество, безмолвие, ни единого человеческого жилья — таковы, как правило, естественные границы между провинциями. Необъятность во всем: бескрайняя равнина, бесконечные леса, безбрежные реки, всегда неясная линия горизонта, покрытая облачной пеленой или подернутая туманной дымкой, не позволяющими различить, где кончает­ся земная твердь и начинается небо.

С юга и с севера угрожают ей дикари, которые ожидают лунных ночей и, подобно стае гиен, нападают на пасущийся в полях скот и на беззащитные селения. Одинокий обоз, медленно одолевающий пампу, останавливается на недолгий отдых, и путники, сгрудившись у скудно­го огня, при малейшем шорохе сухой травы, колеблемой слабым ветер­ком, инстинктивно оборачиваются в сторону юга, пытаясь разглядеть во мраке ночи зловещие тени дикой орды, которая в любой момент мо­жет напасть на них.

Если слух не улавливает никаких звуков, а взгляд не способен про­никнуть за темную завесу, покрывающую одинокое безмолвие, то пут­ники переводят взгляд на ближнего к очагу коня и успокаиваются, лишь если он спокоен и не прядет ушами. Тогда прервавшийся было разговор возобновляется, в рот отправляется кусок слегка поджаренно­го на костре вяленого мяса, которое обычно служит им пищей. Жите­ля пампы держат в страхе если не дикари, то тигр