Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

Поднялся с завалинки; ощупывая поясницу, переставил натруженные ноги.

— Ступай за коровой.

Борис этого и ждал.

Исстари ведется — вечерами чуть не всем хутором встречать на выгоне скотину. Сперва разбирают телят; не успеет скрыться за бугор солнце, с ревом, важно подходят коровы.

Первыми на выгон сбегаются дети. Солнце еще палит нещадно. Ребятня гоняет палками чурку, борется; девчата, сбившись в стайки, шепчутся, исподтишка высматривают «суженых» — курносых, сопливых, с выгоревшими косматыми головами. Потом сходятся старухи. Колупая клюшками землю, перемывают косточки невесткам, ставят в пример былое время; вспоминают, как девовали, как провожали казаков на службу. Осуждают нравы молодежи. К самому подходу стада являются с красноталовыми хворостинами молодухи. Этим и постоять некогда, все бегом, бегом. Голосисто перекликаясь с товарками, торопятся домой: казак, вернувшись с поля, страдает один на крылечке, некому ноги ему помыть.

Возле канавы деда Волкова вертится на худых, голенастых ногах, в цветастом платьице Филатова Нюрка, младшая сестра Захарки. Краем уха слушая подружек, морщинит острый нос в конопушках, нетерпеливо озирается по выгону — ищет «своего».

Близко не видала — все издали. Наслышалась от Захарки да дружков его; днями не сходит он у них с языка — ругают, обзывают, насмехаются, а сами хвастаются разбитыми носами, шишками. Беда, не казак. Как-то спросила бабку Васенку — отца и мать не осмеливалась:

— Бабуня, а скажи на милость, за что казаки недо-любляют хохлов, а?

— На землю нашу, испокон веков казачью, зарются. Взяла в толк? Так-то…

В толк Нюрка взяла, но соображения свои все же высказала:

— Ить они, хохлы-то, тоже люди.

Ткнула бабка в спину, посоветовала:

— Не вздумай к отцу лезть с таким спросом, дура набитая.

По тому, как насторожился Захарка, Нюрка догадалась… Жаром печным обдало, сердечко сжалось. Вон он, рукой подать. Пеньками торчат хохлята. Нюрка готова побожиться, что его не было — те смирно сидели на за-гате, с опаской поглядывая на разошедшихся казачат. Откуда выткнулся?

Сердитый, руки за спиной. В упор глядит на долговязого в красной рубахе. Тот отводит взгляд, шмыгает носом. Поддел кулаком — голова долговязого дернулась…

Чудное — хохленок своих колотит! Ватага подступила, готовая продлить бой, начатый в полдень на поповском сеновале. Момент подходящий: у врага раздор. Но случилось невиданное: битые сомкнулись плотнее. Захарка не ждал такого оборота. Надеялся, разбегутся, бросят вожака…

Вволю нагляделась Нюрка. Ни ветхая, латаная рубаха с желтой от исподнего пуговицей, ни драные на коленях штаны, ни босые ноги, грязные, в цыпках, ничего такого не кинулось — затмила его мальчишеская лихость. Лихость в пронзительных и в то же время усмешливых глазах, в закушенной губе и даже в русых, раскиданных бедово вихрах, выгоревших на висках и затылке. «И кли-чуть славно, — подумала она и дважды, по-разному, повторила про себя — Борька, Борис…» Прибила к гурту отставшую половую корову. Бежала за братом; не поспевала, смеясь, хваталась за руку.

— Отцепись, колючка!

Косился Захарка на развеселившуюся беспричинно сестру, остервенело хлопал кнутом с волосяным нахвостником, ловко отсекая возле плетней бордовые головки будяка.

Стеганула Нюрка хворостиной летошнего бычка; так, между делом, спросила:

— Братка, а за что хохлята на выгоне подрались? Сжалась в комочек, заслоняясь руками, — думала, секанет еще кнутом.

— А чего такого спросила?

Захарка, сглаживая выходку, ответил:

— Не дрались они вовсе… Борька уму-разуму научал своих хохлят.

До дома шла Нюрка молча.