Уилдер Пенфилд - Факел

Гиппократ покачал головой, недовольный своим объяснением.

— Наверное, — сказала Дафна, — ты не был бы Гиппократом, если бы не пытался разобраться даже в этом. Но ведь сейчас мы счастливы. Так будем просто радоваться этому счастью, не стараясь установить его вес, не пробуя измерить его длину и ширину, не подыскивая для него другого названия. А теперь пойдем. Нас давно ждут.

Когда они вошли в дом, солнце уже клонилось к западу, но его косые лучи, пробиваясь сквозь листья пальмы, еще озаряли дворик. Свадебные гости в праздничной одежде радостно приветствовали Гиппократа и Дафну. Подалирий побежал искать Ктесия. Затем Сосандр хлопнул в ладоши, подзывая всех к себе.

— Пиндар, — объявил он, — написал стихи для эпиталамы. Мы споем ее в честь невесты и жениха позже вечером, как полагается по обычаю, но Эврифон тогда уже будет плыть по морю, и поэтому я уговорил Пиндара прочесть ее вам сейчас.

Пиндар, единственный гость, не состоявший в родстве ни с той, ни с другой семьей, начал читать сочиненные им стихи звучным голосом, словно трагический актер. Когда он кончил, Сосандр вытащил откуда-то айву и высоко поднял ее, так чтобы все могли ее видеть. Затем он пустился в пляс, словно Дионис с виноградной гроздью. Он кружился, притопывал и наконец замер перед Дафной в нарочито нелепой позе. Все громко смеялись, и люди на берегу, услышав этот смех, обменялись улыбками и разнесли по городу весть, что свадебный пир Гиппократа уже начался.

— Айва, может быть, и кисловата, — заявил Сосандр, со смехом подавая ее Дафне, — но это плод, полезный для молодых жен. Попробовав ее, они очень долго не могут открыть рта, а какой муж может пожелать большего блаженства? Женам следует съедать по айве на обед и на ужин. Это лучшее лекарство, какое я могу им посоветовать. — Он посмотрел на свою жену с лукавой улыбкой и продолжал: — Говорят, айва помогает от бесплодия. От этой я откусил кусочек, — закончил он и состроил страшную гримасу Ктесию, который смеялся громче всех.

— Поговорил и хватит! — воскликнула его жена.

— Пожалуй, что и так, — согласился Сосандр и вдруг стал серьезным.

Он кивнул Праксифее, которая смеялась вместе с остальными. По этому знаку она села возле Гиппократа. Дафна встала рядом с отцом, и к ней подбежал Ктесий. Сосандр поднял руку, и во дворик вошел старик Ксанфий с горящим светильником. Он улыбнулся Дафне и направился в дальний конец дворика, ко входу в комнату, где по стенам были развешаны кухонные принадлежности, а на украшенном цветами очаге лежала готовая растопка.

В наступившей тишине Дафна услышала шум волн, одна за другой набегающих на берег Коса за стеной дома. Она посмотрела по сторонам, в первый раз почувствовав, что это значит — быть здесь хозяйкой. Она взглянула на отца и поняла, что на душе у него сейчас очень тоскливо. Он придвинулся к ней, а Ктесий еще крепче сжал ее руку. Она поглядела на Сосандра, на его мать и на Гиппократа, такого высокого, сильного и полного жизни. Их взгляды встретились.

Снова заговорил Сосандр.

— Гиппократ и Дафна, сегодня утром на алтаре Аполлона была сожжена ваша брачная жертва. Мы исполнили положенное — Эврифон за свою дочь, а я за своего брата. Перед сожжением мы извлекли желчный пузырь и помолились, чтобы между моим братом и его женой никогда не было никакой горечи. И я от души надеюсь, что сегодня вечером, когда мы споем эпиталаму и Гименей придет снять с невесты покрывало, боги благословят ваш союз.

Наступило молчание. Праксифея поправила новый плащ, который подарил ей Гиппократ, и по ее щеке скатилась слезинка. Но тут Эврифон, откашлявшись, прошел в дальний угол двора и взял светильник из рук старого слуги.

— Ксанфий зажег этот светильник, — сказал он, — от нашего очага в Книде. Он берег огонек всю дорогу до Коса, и вот он здесь — книдский огонь.

Эврифон умолк и прикоснулся пламенем к растопке на очаге. Затем, все еще держа в руке светильник, он выпрямился и отступил в сторону; его лицо оставалось непроницаемым, как всегда. Огонек побежал по камышу, и скоро в очаге уже полыхало веселое пламя. Тогда Эврифон негромко сказал:

— Я зажег для тебя очаг, Дафна, как это должна была сделать твоя мать. Теперь ты жена Гиппократа. Огонь из нашего дома горит в твоем доме. Я отдал Праксифее брачное покрывало твоей матери, и она накинет его на тебя. Я не могу остаться, чтобы проводить тебя в таламус, но я благословляю тебя сам и вместо твоей покойной матери.

Эврифон посмотрел на дочь и умолк. Губы его дрожали. Затем он продолжал:

— Ты жена того, кто учит медицине. Богатой ты не будешь, но я знаю, что ты зато будешь счастлива. Может быть, когда я покину двор царя Пердикки и вернусь на родину, я смогу дать тебе достойное приданое. И — кто знает? — ты, быть может, покажешь мне моего внука или внуков, а я вернусь в Книд и вновь стану учить медицине. Ну а теперь, когда я исполнил обряд и отдал тебя мужу, я хотел бы сделать еще кое-что. Жизнь передается от поколения к поколению. Именно в непрерывности жизни заключен ее смысл. Так же обстоит дело и с медициной: знания и умения должны передаваться дальше. Огонь этого светильника знаменует и преемственность искусства медицины.

По его знаку Ксанфий подал ему смолистый факел. Эврифон зажег его от светильника и отдал светильник Ксанфию, который теперь задул его огонек. Затем, высоко подняв пылающий факел, Эврифон посмотрел на Гиппократа и улыбнулся ему одной из своих редких улыбок.

— Для тебя, Гиппократ, этот факел имеет и другой смысл. Но думай о нем, как об огне нашего искусства, искусства, дошедшего до нас от тех далеких дней, когда Асклепий был еще смертным врачом. При его свете ты изучал медицину здесь под руководством своего отца и некоторое время у нас в Книде. Ты узнал все, чему могли научить тебя асклепиады Карии. Этот факел принадлежит, тебе по праву.

Вернувшись к гостям, Эврифон вставил факел в предназначенное для этого кольцо.

— Ты, Гиппократ, не похож на других — на тех, кому, достаточно учить искусству прошлого. Ты мечтаешь о науке, постигающей природу и жизнь. Ты поставил перед врачами новую цель. Так не теряй мужества, если огонек наших знаний еще слаб, а мрак неизвестного огромен. Храни огонь этого факела и передай его дальше, чтобы он горел вечно.

Когда свадебный пир кончился и по чашам было разлито вино, Пиндар принес лиру и запел гомеровский гимн Аполлону.

«Пусть подадут мне изогнутый лук и любезную лиру,

Когда Пиндар умолк, Эврифон посмотрел на гостей, на Дафну, закутанную в брачное покрывало своей матери, и на Гиппократа в белом плаще жениха. Дафна сидела в ногах его ложа и смотрела на него. Ее обрамленное покрывалом тонкое лицо, прямая линия лба и носа, улыбающиеся губы, нежная шея казались еще красивее.

— Когда я буду далеко, — сказал Эврифон, — все это будет жить в моей памяти. Но прежде, чем я покину вас, мне хотелось бы услышать еще одну песню — песню, которую сочинил дядя Пиндара.

Племянник прославленного поэта с улыбкой взял лиру и запел:

Этим завершилось свадебное торжество. Дафна сняла покрывало, а Гиппократ — белый праздничный плащ, и они вышли на берег, чтобы еще раз увидеть Эврифона. Вскоре мимо них по каналу, направляясь к морю, проплыла македонская триера. Весла ее вздымались и опускались в такт напевной команде кормчего: «Оп-о-оп! Оп-о-оп!» Когда величественный корабль повернул к северу, они увидели на кормовой палубе одинокую фигуру Эврифона, казавшуюся совсем маленькой. Они махали ему, пока триера не скрылась за мысом.

Тогда они повернулись и пошли по берегу. По ту сторону пролива голубоватые Карийские горы отливали бронзой в закатном свете, на их вершинах ослепительно сверкал снег. Они шли молча. Мысли Дафны все еще провожали одинокую фигуру на кормовой палубе исчезнувшей за мысом триеры.

Гиппократ смотрел на плакучие ветви тамариска, клонившиеся к самой воде. Молодые иглы, еще мелкие и мохнатые, сливались в качающийся зеленый занавес, — как всегда поздней весной, он был прочерчен красноватыми полосками коры.

— А ведь сейчас еще весна, — сказал он. — Когда ты уехала из Галасарны, мне показалось, что на нашем острове вновь наступила зима. И вот опять пришла весна. Тебе дана странная власть менять для меня облик мира. Я никогда не верил в колдовство, а теперь верю. Это — колдовство жизни. Когда я увидел тебя на вилле Тимона, ты была нареченной другого. Я встретил тебя на лестнице. Сначала я увидел твои сандалии, а потом — лицо, и ты показалась мне обыкновенной девушкой, возможно даже умной, несмотря на то что ты уронила шарф и мне пришлось сбегать за ним. Но когда я в то утро уходил с виллы, ты прошлась со мной по террасе. Ты посмотрела мне в глаза и засмеялась. И наверное, в это мгновение что-то произошло, я вернулся домой другим человеком, не понимая, что со мной случилось и почему. Я шел тогда по дороге и видел, слышал, чувствовал весну. Камешки пели у меня под ногами. А теперь еще хуже. Твоя власть стала такой грозной, что стоит мне приблизиться к тебе, как что-то сжимает мне горло и я лишаюсь способности думать.