Эфраим Баух - Иск Истории

И тут меня внезапно осеняет: ну, конечно же, в фильме «Земляничная поляна» Бергмана актер Виктор Шестром (фамилия тоже звучит как из потустороннего мира) видит во сне пустынную улицу, столб, на котором часы. С циферблатом.

Без стрелок.

Часы без стрелок, управляющие миром, который по Джойсу в его неоконченном романе «Поминки по Финнегану» вообще – сон пьяного трактирщика, – вот простая и невероятная находка нордического гения.

Свинцовый свет распахнутого пространства опрокидывается на берег, сталкиваясь с прячущейся в углах стен, под аркадами гостиниц, кафе и ресторанов темнотой, подчеркиваемой ярко фосфоресцирующими рекламами и более мягко, по-домашнему, светом настольных ламп, выставленных сплошь и рядом на подоконниках квартир вдоль улиц. Токи пряной экзотики и уюта, выносящиеся из ресторанов, прохватывают сквозняком толпу фланирующих абсолютно так же, как это было в дни, когда совсем неподалеку, в Европе бушевала Вторая мировая война, и датчане на всевозможных лодках и катерах перевозили своих евреев из Эльсинора через пролив в Хельсингборг.

В Стокгольме этакое сверхспасительное равнодушие томительной испариной разлито поверх шаркающей подошвами и шуршащей шинами толпы.

Всегда и везде, в любом месте Европы или Азии, при ощущении невероятной легкости пролетающей моей жизни, мне слышится слабый гул, напоминающий гул приближающегося, но еще очень далекого землетрясения. Помню, ребенком я жаловался отцу и матери на этот гул.

– Тебе кажется, – успокаивали меня они, а между тем близилась со дня на день, с часу на час чудовищная, с долгим, на четыре года, погружением в безумие и гибель мировая война.

Здесь, в Стокгольме, тихо.

Здесь вообще не может быть никаких землетрясений. Эту северо-западную оконечность Европы хранят неколеблемые магматические породы – Фено-скандинавский щит.

Здесь не встретишь женщину с номером узницы немецкого лагеря на руке, продающую газеты и открытки в киоске. Клеймо еврейства здесь прячут под одеждой.

Одна из открыток на стенде газетного киоска заставляет вздрогнуть: репродукция картины Беклина «Бетман и мученица». Не знаю почему, но именно такая репродукция висела в спальне родителей в годы моего детства. Меня всегда пугало это тронутое тлением и распадом лицо, как стоячая вода смерти: оно существовало не в воздухе, а в мертвом безмолвии свинцово поблескивающих под слабым светом луны гнило-стоячих вод. Его оловянно-остановившийся взгляд тек студенистым зародышем блеклой нордической души с картин Беклина и страниц Сведенборга в Европу, в германские туши, такие на вид мирные, обывательски-примитивные, встречаемые во всех градах и весях континента. Но стоит нацепить на них карательные регалии, развязать им совесть, они звереют, и, как хищнику раздувает ноздри кровь – так действует на них клеймо еврейства.

Но здесь, в Стокгольме, тихо.

В воскресенье вечером город пуст. Верхнего света в квартирах почти не видно, лишь настольные лампы на подоконниках хранят своим светом атмосферу затаенности, замкнутости, неодолимого, как характер, одиночества. Даже молодежь в кафе не шумит, не показывает свою независимость громкими окликами и жестикуляцией, а тоже с какой-то молодой веселой печалью пьет пиво.

Поднимаюсь в номер. На столике у постели лежит Библия на английском. Необходима чеканная медь латыни, от которой в студенческую бытность филологи дохли, как мухи, но именно она закрепляет вечность на мемориальных плитах Европы.

Я же открываю Танах, который вожу с собой, чтобы в мой сон вторгся трубный глас иврита, на котором писались первые десять заповедей Завета и последние, которые загремят в день восстания мертвых в долине Иосафата в Иерусалиме.

Виснет ли на мне камнем, могу ли я слиться ним, иным этим миром, иной стороной, называемой по-арамейски в Кабале – «ситра ахра»? Или еврейство невозможно вытравить из наследственного кода. Код этот плодотворен и невыносим, обязывает и обессиливает.

Утренняя, прохладная тишина и синий фильтр морских пространств. Из каких-то окон обдает музыкой, негромко, щадяще, тревожно до обмирания сердца: «Токката и фуга» Баха.

Стою на ветреном берегу у стокгольмского муниципалитета после того, как взобрался на его башню и посетил зал, где вручают Нобелевские премии. Море в правом ухе шумит по-домашнему. Но стоит повернуть голову, как в левое ухо, из-за плеча, приходит иное море, отчужденное, шумящее пламенем тысяч горелок. Два шума, два звучания одного моря, как два различных мира, отделяемых друг от друга и сливаемых поворотом головы.

Однообразие долгой в течение целого дня дороги превышает все возможности убедить себя в заинтересованности зеленой свежестью полей и обложных по горизонту лесов. Города стандартно одинаковы. Дома, в основном кирпичного цвета. Провинциальность улиц и редких прохожих под непрекращающимся дождем, стираемым огромными вишерами автобуса шведского производства «Вольво», заставляет цепенеть сердце, хотя это вовсе преходяще и не касается меня. Но таков закон жизненного мгновения, несущего меня вместе со всем ближним и дальним окружением: ошалело удивляющимся собственной бесконечности лесом с короткими, как зевок от недостатка воздуха, полянами, и низким, отрешенно серым, сырым небом.

Вся суета жизни вершится вдоль шоссе. Все время его чинят или обновляют. Мигают огни в тумане. Ползут грузовики, грейдеры.

Не день, а провисание времени.

Воистину тоска зеленая полей и лесов.

Съедание яблока превращается в событие.

Живу в самом центре Осло, в гостинице «Анкерхаус». Утро туманное, подслеповатое, не предвещает ничего хорошего. Но к одиннадцати часам возникает солнце, и медленная жизнь норвежской столицы, похожей на большое городское урочище, слившееся из близлежащих сел, начинает проталкиваться по улицам-сосудам, довольно узким и скученным. По главной улице старого Осло, бывшей Христиании, можно за четверть часа пройти мимо Кафедрального собора, Парламента – Стортинга, почти безлюдного сквера с бассейном и фонтанами, Национального театра и театра Оперы по левую сторону, Университета по правую, и выйти к обширному, простирающемуся во все стороны, опять же почти безлюдному парку, в середине которого, на холме, возвышается Королевский дворец. У здания Университета останавливаюсь перед забранным под стекло фото, увеличенным до размеров плаката: старый, со знаменитой, раздвоенной книзу бородой, Генрик Ибсен сверяет свои карманные часы с университетскими, этими самыми надо мной, быть может, и с теми же стрелками.

Обширная, скалистая, во многих местах непроходимая, малонаселенная Норвегия богата великими людьми. Всему миру известны писатели Ибсен, Бьернсон, Гамсун, художник Мунк, скульптор Вигеланд, композитор Григ, полярники Нансен, Амундсен, Хейердал со своим плотом «Кон-Тики».

Квартира, в которой проживал Ибсен, совсем близко: надо лишь пересечь угол парка. Квартира-музей. Кабинет закрыт: сквозь стекло, закрывающее вход, виден рабочий стол, бювар. На столе демонята, которых Ибсен очень любил. Над столом, как писал Джойс, «Портрет художника в молодости». В красной комнате-гостиной привлекает внимание широкое угловое окно на улицу. Парализованного Ибсена усаживали около окна, чтобы его видели толпящиеся на улице туристы: великий драматург за работой. Затея принадлежала жене Сузанне. В голубой комнате справляли празднества, особенно встречи Нового года. На фортепьяно, которое стоит в углу, играл Эдвард Григ. Но Сузанна была беременна, вообще не любила музыку и это холодное жилье, часто уезжала на север, Генрик даже хотел с ней развестись. Коричневая комната – по цвету книжных переплетов – библиотека. В спальне, где 23 мая 1906 Ибсен умер, быть может, уставясь в окно на унылую стену близко стоящего соседнего дома, стоит железная печка, похожая на знакомую нам буржуйку.

Писал с утра. Каждый день. Когда стрелка касалась одиннадцати часов сорока минут, откладывал ручку и шел в кафе, где у него был свой столик. Бренди и пиво привозили ему специально из Германии. Газеты прочитывал от корки до корки. Шел домой и ложился спать. Больше не работал, опять же к неудовольствию Сузанны. Этот бородатый, приземистый, плотный старик в пенсне и цилиндре стал достопримечательностью Осло. Всю жизнь просыпался в плохом, как сегодня говорят, депрессивном настроении. Окружающим с ним было нелегко. Любил свои портреты. Старался зачесывать волосы назад, чтобы лоб был побольше. Был приглашен египетским королем на открытие Суэцкого канала, чем очень гордился. То было время, когда еще слова Ибсена на каком-то мимолетном обеде в его честь в Стокгольме о своей жизни как о «долгой-долгой страстной неделе» доходили до каждого малого угла мира сего. Нордическое облако духа захватило и Петербург. Блок выбрал эпиграфом к своей поэме «Возмездие» слова из пьесы Ибсена «Строитель Сольнес» – «Юность это возмездие».