Эфраим Баух - Иск Истории

Сын Ибсена, дипломат, после смерти отца хотел отдать квартиру муниципалитету, но Сузанна потребовала за это большие деньги. Лишь после ее смерти квартира стала музеем.

По пути к музею Эдварда Мунка, посетить который я мечтал, еще только собираясь в Скандинавию, собьюсь с ног, обходя музеи Нансена и Хейердала с его «Кон-Тики», поглазею на корабль Амундсена, стоящий на берегу. На прогулочном кораблике вернусь раскинутый напротив порт. Покручусь в зале муниципалитета, где вручают Нобелевскую премию мира, помянув недобрым словом Арафата. Обойду огромный парк монументальных скульптур Вигеланда, явно ухудшенного подражателя Родена, особенно с его столпом сплетенных и ниспадающих фигур, этакой примитивной копией роденовских «Врат ада». Вовсе не потому, что Вигеланд поддерживал Квислинга, главаря норвежских нацистов, он весьма походит на Вучетича, воспевавшего коммунистов сталинского розлива.

Учась в Париже, Вигеланд жил с Мунком в одной комнате. Однажды отлучился, и пришедшая к нему девица с охотой очутилась в объятиях молодого высокого Мунка в отличие от тогда уже толстеющего и лысеющего Вигеланда. Вернувшись и узнав об этом, Вигеланд насупился и вдруг швырнул в Мунка головой скульптуры. Увернувшись, Мунк мгновенно собрался и убежал в Осло. Больше в Париже не появлялся за всю свою долгую жизнь.

Наконец переступаю порог галереи Мунка, эпиграфом к которой могут быть также строки из стихотворения Ибсена «В картинной галерее»: «Знакома нам паденья глубина; весенних басен книга прочтена».

Галерея огромна с большими переходами от полотна к полотну. Неосознанно, хотя и весьма привычно, до того отдаешься глазению – этому первоначальному позыву туриста, что вдруг, очнувшись, обнаруживаешь, что главное-то просмотрел, ибо оно как-то чужеродно вдвинуто в органически развивающийся мир картин художника. Это островок собственного его существования, хранящий почти шестьдесят лет после его смерти прикосновение его рук, головы, тела и, главное, времени его жизни. Узкая кровать, покрытая домотканым, в цветную полоску, одеялом, которое он в течение многих дней сминал и расправлял. Рядом стоит одноногая вешалка, на которой сиротливо висит его трость с загнутой ручкой и шляпа-котелок. Фотоаппараты и трубки кажутся хирургическими инструментами: ведь он не расставался с трубкой во время работы, а сквозь фотографии пытался прорваться к сущности того или иного сюжета. Но более всего потрясают узкие, громоздкие, черные, как поставленный стоймя гроб, напольные часы без хозяина, вызывая шевеление корней волос тем, что по закону причастности и сегодня продолжают отсчитывать время Эдварда Мунка. Все эти предметы его ежеминутной жизни потрясают бренностью, рядящейся в вечность, потому кажутся нелепыми, вырванными из контекста, воистину мертвыми без хозяина, хотя и существующими. Может быть, так и выглядит истинная суть мира, среди прикидывающегося жизнью организованного музейного пространства?

Основные темы его картин – «Мадонна», «Вампир», «Девушка и Смерть», на которой натурально выписанная нагая девица в телесах танцует со Смертью, – это прорывы, прорехи, попытки прорваться в потустороннее. Даже почерк в его письмах и записях пугает блужданием в темных, выхолощенных пространствах смерти. Мунк пытается преодолеть страх смерти, заигрывает с ней, приближается к ней, пусть с расширенными от ужаса глазами и раскрытым в беззвучном крике ртом, но в «Танцах со Смертью», в «Скорби у ложа покойного» он сам пританцовывает рядом с гибелью, беспомощностью, разложением. Он даже как бы посмеивается про себя. Вот нагая девица прикасается к огромному кувшину, не подозревая, что в нем джин в облике Мунка: с демонически-сардоническим лицом, носом-сливой и узкими щелками глаз он только и ждет, чтобы его откупорила девственница.

Удивительна дружба Мунка с Ницше, портреты которого, как и его сестры, явно приукрашены. Мунк очень гордился портретом Гамсуна в облике вурдалака.

Вообще Мунк был весьма странным, если не сказать более, субъектом. В часы обвальной гибели миллионов в Европе Мунк ждет своей персональной, уже маячащей смерти, живя в построенном им мире, который самодостаточен и далек от страстей злободневных, таких, как мировая война или всемирная катастрофа.

Но именно в малонаселенной Норвегии можно понять весь ужас в глазах ребенка у тела умершей матери – двух остановившихся точках. Именно картина «Крик» Мунка вошла в анналы мирового изобразительного искусства.

Прощаться с Осло иду к морю.

Опять все разворачивается напряжением нашего взаимного сближения. Вдали друг от друга мы расслаблены, дремотно однообразны. Но вот приближаюсь к берегу, расставаясь с мелкими подробностями домов, улиц, лиц, остаюсь один на один с четырьмя стихиями – морем, небом, землей и солнцем. Все чувства обостряются, всякая мелочь в пространстве, уже вроде исхоженном и увиденном, разряжается новыми образами, как и само море, замершее вдали, с приближением начинает пробуждаться, слепо пялить белки волн, тянуть ко мне пенисто выкатываемые шипящие шлейфы.

С высокого холма открывается акваторий порта: пакгаузы, сползая со склона, налезают на причалы. Отчаливающий паром, кажущийся не таким уж огромным с высоты, внезапно оглашает пространство басом. Непомерно громкий его сигнал, не вяжущийся с его величиной, сотрясает окрестность, открывая для меня по-новому озвучиваемое пространство жизни. В Дании и Норвегии море, кажется, присутствует везде.

Деревья на ходу поезда сливаются, образуя зеленую, оштукатуренную скоростным движением стену.

Когда сидишь спиной к движению поезда, прошлое набегает будущим, и чудится – тебя везут против твоей воли в неизвестность.

Сидя лицом по ходу движения, пребываешь в иллюзии, что осознанно соучаствуешь в этом скоростном прошивании пространства с дальними почти недвижными горами и кристально голубым холодным небом, средней полосой, накапливающей все новые для тебя виды, образы, впечатления, и полосой вплотную, со свистом проносящей деревья, кусты, дома. Их привязанность к земле кажется чудом, ибо обрывки самых новых впечатлений, пытающихся закрепиться на этой полосе, мгновенно сносит в среднюю полосу: точеное очертание церквушки, заповедный уголок, полуразвалившийся замок, горстка домов, причудливо брошенных к подножью скалы, блеснувшее синим лезвием воды озерцо. Природа, проносящаяся на скорости, не любит выдавать впадающему в дремоту взгляду затаенную свою красоту. В современном и все же утлом вагоне, на высокой скорости внезапно ощущение, что глубокое бытие истекает наружу и радость погружения в его глубины смешивается с тревогой, такой привычной с приближением заката в чужих краях. В бытии этом одним потоком течет «здесь» и «там».

В человеческой душе мир пишется целиком.

Печалит или успокаивает мелькающий в окнах предзакатный солнечный свет, приклонивший голову на лесных полянах?

В первые часы отъезда от Осло ландшафт напоминает Сибирь странным ощущением, что поезд буксует на месте, а мимо проплывает сибирская, серая, окаменевшая скука, из которой поезд пытается вырваться, свистя с петушиной лихостью, но скука там, обложная и бесконечная, подобна тискам. Здесь же постепенно начинаешь различать искорку скандинавской мечтательности, ее сладкой, можно сказать, гамсунски-бергманской тяги к смерти. Кажется, по любой тропинке, бегущей вниз по скале из лесной чащи, спускается печальный лейтенант Глан.Ближе к Бергену поезд то и дело ныряет в туннели, которые на широком изгибе дороги издалека возникают множеством внешних опор, напоминающих опоры в штольнях. Еще миг, и поезд проглатывается разинутой пастью очередного Левиафана. Их тут целое лежбище: громоздятся, порой налезая на спины друг другу. Истинно чувствуешь себя, как пророк Иона в чреве кита. Напрасная трата воображения: извелись в мире пророки.

Парочка наискось от меня, то погружаясь во тьму, то высвечиваясь солнцем, стеснительно живет в любовном своем мире, который кажется блестящим и призрачным, как мыльный пузырь, готовый тут же лопнуть, стоит любому болвану открыть рот и дунуть в блаженной глупости пускающего пузыри.

С этим видением, устойчивым в чередовании тьмы и света, как при сотворении мира, соскальзываю в сон, подстерегающий чувством беззащитности и осязаемым ощущением веревки, которая держит за щиколотку, разматываясь на тысячи километров от родного дома, и ты забвенно паришь, подобно бумажному змею. Но вот он оборачивается библейским, вернее, поездом, подобным библейскому змею, совращающим Адама и Еву, переваривающим земную суету в своем долгом, извивающемся коридорами металлическом чреве с каучуковыми гармошками, соединяющими вагоны, и вправду напоминающими змеиную шкуру. Трясут за плечо. Голос Бени, владельца антикварной лавки в Яффо, с которым вместе проходим резервные сборы на границе с Иорданией: – Слушай!