Баграт Шинкуба - Последний из ушедших

Сейчас, когда долгие годы умудрили меня опытом жизни, я, вспоминая, что думал и что делал и тогда и потом Хаджи Керантух, вижу, что он был слишком необузданным, слишком недальновидным человеком. Но в те годы моя молодость и моя неопытность ничего этого не замечали.

Ох, эта молодость! Наверное, самое дорогое в ней то, что она не знает усталости и не умеет оглядываться назад.

Я уже много раз бывал и в набегах, и в схватках, и с обнаженной шашкой прорывался сквозь ружейный огонь, и не отворачивался, видя смерть, и все-таки продолжал чувствовать себя молодым и беззаботным, еще не зная, что уже дошел почти до самого конца тонкой ветки, висящей над бездонной пропастью.

Хорошо помню, что этот день был необычно холодный, хотя весна уже переходила в лето.

На широкой поляне около нашей святыни Бытхи, держа коней в поводу, стояли полторы тысячи готовых к походу воинов. Под семью вековыми дубами, о которых я тебе говорил, Хаджи Керантух совещался с другими, самыми влиятельными в нашем народе, людьми. Все видели, как они, не вставая с места, долго о чем-то спорили, не все знали о чем, но я, как телохранитель, знал: стоял ближе других и слышал. Хаджи Керантух горячился, он не хотел брать с собою столько войска на переговоры с генералом царя.

— Пусть не думает, что я боюсь его, — говорил Хаджи Керантух. — Я возьму с собой только десять человек, а все остальные пусть ждут здесь.

Но все остальные не хотели согласиться с ним, говорили, что встреча может закончиться не перемирием, а войной, что генералам царя нельзя верить, что они уже не раз поодиночке захватывали в плен вождей горцев и высылали их в холодную Сибирь и что, если нынешняя встреча примет опасный оборот, у вождя убыхов должны быть под рукой воины.

Наконец Хаджи Керантух согласился. Закончив спор, все разом встали. Он вскочил на коня и во главе полутора тысяч всадников поехал к реке Мзымте.

Обычно, когда ехало столько всадников, не обходилось без песни. Но в то утро весь наш отряд двигался молча. Мы сами были готовы к бою, но у нас за спиной оставались наши дома, и семьи, и запущенные из-за войны и заросшие бурьяном поля. И хотя мы были готовы к бою, мы не могли не думать о том, что кровопролитие все-таки когда-нибудь должно прекратиться. И может быть, решение о том, что оно должно прекратиться, будет принято еще сегодня до заката солнца.

Вдруг Хаджи Керантух, продолжавший ехать впереди всех, резко остановился, соскочил с коня и стал пристально глядеть в небо.

И мы тоже спешились и тоже подняли головы к небу и увидели, как по небу, затемнив целую его полосу, летит на запад густая, черная стая воронов. Нам всем стало не по себе, но мы молчали и ждали, что скажет Хаджи Керантух.

— Позовите ко мне Сахаткери, — сказал он, продолжая глядеть в небо и не оборачиваясь.

И через минуту, протиснувшись сквозь ряды воинов, перед ним встал Сахаткери, очень высокий, худой, с жидкими длинными усами и в белой чалме. Он был у нас в стране убыхов главным муллою и единственный среди всех нас ехал в поход без оружия.

— Объясни, что это может значить? — спросил Хаджи Керантух, показывая пальцем на уже удалявшихся птиц.

— Это к несчастью, — сказал Сахаткери. И так же, как и Хаджи Керантух, продолжая смотреть в небо, вслед птицам, добавил: — Не знаю, стоит ли тебе продолжать свой путь. Вороны затмили нам свет дня сегодня, а гяуры, с которыми ты должен встретиться, не дадут нам жить завтра. Аллах уже благословил нас покинуть эту землю и переселиться в другую. И чем скорее мы исполним волю аллаха, тем будет лучше для нас!

Хаджи Керантух перестал смотреть в небо и, опустив голову, долго стоял и думал. И полторы тысячи спешившихся воинов тоже молча стояли, ожидая решения. Было тихо, только похрапывали кони.

Хаджи Керантух так быстро вскочил на коня, что я даже не успел подержать ему стремя. И мы поехали дальше.

Переехав, реку Хосту, Хаджи Керантух приказал разделить войско на три части: одну часть послал к морю, к устью реки Мзымты, чтобы наблюдать за морем, — другую в верховье реки, чтобы перекрыть на всякий случай горные тропы, по которым можно выйти к нам в тыл. Остальных пятьсот всадников он взял с собой и стал спускаться с ними к месту паромной переправы через Мзымту.

На этой стороне реки под большими платанами стоял шалаш, построенный для нашего предводителя. На той стороне были видны две палатки — генерала и владетеля Абхазии.

Русский офицер с переводчиком переехал на наш берег и вернулся на тот вместе с одним из наших убыхских дворян.

После недолгих переговоров было решено, что встреча произойдет на нашем берегу.

Паром приблизился, и с него сошли русский генерал, его офицеры, охрана и абхазский владетельный князь Хамутбей. Я в последний раз видел его, когда он приезжал оплакать смерть своего воспитателя Хаджи Берзека, сына Адагвы. Хотя он тогда плакал, а сейчас не плакал, выглядел он сейчас еще мрачнее, чем тогда, и, поднимаясь от парома по склону, шел молча, казалось, с трудом передвигая ноги.

Генерал царя был в мундире с блестящими эполетами, у него было круглое лицо и круглая рыжая бородка,

Я никогда до этого не видел так близко генералов царя. Хотя он был гяур, но ничего особенного и страшного в нем не было.

Когда, идя навстречу друг другу, все сошлись посредине поляны у шалаша, владетельный князь Абхазии Хамутбей первым приблизился к Хаджи Керантуху и, склонившись, поцеловал его в грудь: поступил так, как было положено поступить ему, в детские годы воспитанному в убыхской семье.

Когда начались переговоры, я, охраняя Хаджи Керантуха, стоял за его спиной и слышал каждое слово.

Не удивляйся, дад Шарах, тому, что я, забыв многие другие свои дни, помню каждую минуту этого дня, от первой до последней. Это был день, когда решалась судьба моего народа. Потом были еще дни, когда она решалась, но этот день был первым из них. Я помню все, помню даже хрустевшие под ногами на этой поляне, где мы стояли, засохшие стебли прошлогодней кукурузы. Помню, какое было солнце в тот день: оно то скрывалось, то снова появлялось. И помню задувавший со стороны моря ветер и дождь, который несколько раз начинал накрапывать, но быстро переставал. И помню, каким долгим был спор, и помню, как он становился все громче и громче, потому что Хаджи Керантух был похож во время этого спора на седока, крутящегося на еще не прирученном коне: он не мог овладеть ни собой, ни разговором. Он поминутно менялся в лице, а на лбу у него вздулась жила — верный признак того, что он еле удерживает себя, чтоб не броситься с обнаженным кинжалом на всех, кто с ним спорит.

Я знал его и знал, что все может случиться, и был готов в любую минуту броситься ему на помощь. Наверно, из-за этого, хотя я и слышал каждое сказанное слово, минутами переставал понимать, что говорят, думал о другом — что кинжалы вот-вот сами выскочат из ножен.

Со стороны убыхов вместе с Хаджи Керантухом в переговорах участвовал Дзиапш Ахмет, сын Баракая. Он был человек, известный на всем Кавказе. В молодости учился в Стамбуле, говорил на нескольких языках и, когда предводителем убыхов был старый Хаджи Берзек, сын Адагвы, Ахмет, сын Баракая, вел при нем все дела с иностранцами. Он несколько раз улаживал дела убыхов, ездил и к султану, и в Лондон, и в Петербург. Он был человеком горячим, но хитрым, умел и доходить до предела, и останавливаться там, где не оставалось ничего другого. Так что, как видишь, Ахмет, сын Баракая, не случайно участвовал тогда в этих переговорах.

Генерал царя начал говорить первым, и резкость его слов так не соответствовала спокойствию его лица и голоса, что мне сначала показалось, что генерал говорит одно, а переводчик совсем другое.

— Ты, Хаджи Керантух, — говорил генерал, — принадлежишь к знаменитому роду Берзек, ты человек высокого происхождения, и тебе не подобает сегодня делать одно, а завтра — другое. Его величество император пожаловал тебе чин и жалованье, но ты оказался недостойным милостей императора. Когда началась война, ты отказался от пожалованного тебе императором чина и звания. Вместо того чтобы соблюдать верность России, ты сблизился с турками и сделал это не по их принуждению, а по собственной охоте. С тех пор ты нарушаешь заключенные с нами условия, постоянно держишь под ружьем все мужское население, нападаешь на наши укрепления, ведешь с турками тайные переговоры и получаешь от них оружие.

— Господин генерал, тебе следует поосторожнее выражаться, когда ты говоришь со мной, — ответил Хаджи Керантух. — Я не заяц, и меня не пригнали сюда твои охотничьи собаки. Я стою на своей земле, и не в кандалах, а с оружием.

Лицо Хаджи Керантуха налилось кровью, но генерал, не меняясь в лице, спокойно ждал, пока толмач не перевел ему всего этого до конца.

— Но тебе и этого мало, — спокойно продолжал генерал с того места, на котором остановился, так, словно пропустил мимо ушей слова Хаджи Керантуха. — Ты все еще возлагаешь надежды на турецкого султана. Мы знаем, что ты просишь у него военной помощи, надеешься получить ее, но хотя ты уверен, что на свете нет никого сильней султана, тебе показалось мало искать помощи только у него. Мы знаем, что Ахмет, сын Баракая, который сейчас стоит рядом с тобой, три года назад ездил от твоего имени в Лондон и просил там у англичан защиты и военной помощи против нас. Об этом писали в английских газетах, и это не осталось тайной. А недавно ты отправил письмо английскому консулу в Сухуми, это тоже не тайна. Оно у нас в руках, и мы можем показать его тебе. Я не хочу тебя оскорблять, но не нахожу для твоих поступков другого слова, как измена.