Канта Ибрагимов - Учитель истории

— Ты что, не видишь — тревога! Тревога! — даже грузного шага Степаныча Малхаз не услышал, или не хотел слышать.

— Я не смогу, не хочу, — вставая, сторонясь, залепетал Шамсадов, — и компьютер завис, курс не знаю, сообщить не могу… Утоплюсь.

— Что ты несешь? Все готово. Курс — на юг… Да и срок им известен — я Зинке звонил, … — и другим, осипшим голосом, — хоть ты постарайся спастись, — и он рванул Шамсадова за руку.

Океан буйствовал, рычал, будто знал о предстоящем. Частые неугомонные волны в непрекращающемся неистовстве бились о камни, острыми сосульками, словно белоснежными клыками, порождали у прибрежья зубастых чудовищ, пытаясь огородиться от оголтелых людей. А снег все шел, и казалось, только на остров, тоже стараясь обелить разум тех же людей. А люди торопились, всюду мигали лампочками, где-то, у маленького, уже опустевшего поселка, выла сирена — люди сами создают тревогу!

— Никогда в Бога не верил, а вот несколько дней молюсь за тебя, и Андрюшу… Зине сделали операцию, все хорошо, — свист ветра и рев волн заглушали Степаныча, он за последние дни резко сдал, сник, сморщился лицом, и голос стал другим — покорным, тихим, так что только по движению синюшных губ Малхаз понимал, что говорил старший по званию товарищ. — Бог тебе в помощь, Малхаз! Терпи, держись, расскажи Андрюше об этом шторме, — он его крепко обнял, трижды поцеловал, и толкнул…

Не будь за спиной Ивана Степановича, никогда бы Малхаз не посмел бы в эту бешеную тьму войти. И даже вспомнил о свиньях — с ними было бы легче. А так, назад шагу нет; с болью в сердце, с неописуемым страхом, с дрожью, он сквозь свирепые волны еле продвигался в громоздком костюме навстречу этому бесконечному мраку, ударяясь о камни, падая и еле вставая. И вот океан учуял его, очередная волна легко сзади лизнула, потащила в ледяную глубь. Кругом жуть, лишь всплывающие пузырьки видно. Груз в руке и океан тянут ко дну, жилет и его страх — к поверхности. Не раз он всплыл, обернулся — Степаныч требовательно махал рукой — уплывай, быстрее. А сам на самом берегу, на самом опасном месте находится. Только позже, подумав о нем, Малхаз прощально махнул рукой и, больше не всплывая, зажмурив глаза, быстро замахал ластами. Он от страха куда-то двигался, ничего не соображая, изрядно устал. Вдруг его что-то снизу толкнуло, вроде огромной спиной чудовище подперло. Выпустив груз, он с еще большим страхом всплыл. Беленькая земля, как игрушка, уже далеко, и как она к себе манит, там люди и свиньи! — «Нет, назад!» — он сделал несколько взмахов, любуясь землей, мечтая о жизни. И прямо на его глазах, словно от пинка по елке, снег с вершин острова резко спал, сделал их черными, и та расщелина — морщина на материнском лице, припудренная было снегом, вдруг разошлась, оголилась, как пасть мачехи, на все лицо, через весь остров, с кривым оскалом, так что Малхаз не смог туда плыть, застыл в неведении. А океан закипел, зарокотал, завыл пробужденным монстром, разъяренным дьяволом, встряхнулся во всю необъятную ширь, в неукротимую жалким человеком мощь. Закружило Малхаза в коловерти, засосало ко дну. И ничего он не помнит, не соображает, все кувырком, давит в ушах; лишь о твердь ощутил удар, тесануло его по зубастому дну, и вновь все кувырком, только зубы сжал, шланг чуть не перекусил, полетел обратно, … это миг на вершине горы. И вновь его взор на остров; как молотом по камню на много частей разбит, что-то внутри горит, взрывы как фейерверки вспыхивают, то ли люди, то ли свиньи, как муравьи в растревоженном муравейнике бегают, и все равно, там земля, там праздник, там свет; туда он хотел поплыть, да волна по-другому решила, как с горы, скатился он в другую сторону, в сторону бесконечной мрачной пелены, и в ужасе закрыл глаза, и долго-долго он больше ничего не делал, сдался стихии, только часто дышал…

Дыхательный спазм, удушье и кашель заставили его встрепенуться, открыть глаза, машинально сорвать маску, и только тут он почувствовал — левая рука почти не повинуется, и острая боль — тоже в левой ноге. И наверное, от этой боли мысль зажглась, дернула импульсом жизни, борьбы.

Его цель — добраться до нейтральных вод. Но он не знает, сколько проплыл: то ли милю, то ли тысячу; по крайней мере, острова не видно, и ничего не видно. Вроде еще светло; небо тяжелое, низкое, серое, но осадков уже нет, зато океан такой же хмурый, чужой, качает его с гребня на гребень, а когда летит в падину, кажется — больше он не всплывет, страх, что снизу чудовище зубастое его караулит, не проходит, давит в грудь.

И все-таки дух и сознание — великая сила! Первым делом он освободился от ненужных теперь тяжестей — кислородного баллона и шлема Андрея, спасших ему жизнь. Были бы видны небесные ориентиры, плыть бы, может, не плыл, хоть стал бы в сторону юга смотреть, там, может, тепло. А ему уже невмоготу, кисти, стопы и лицо, обдуваемое ветром и брызгами, уже коченеют. И он сделал попытку плыть, чтоб согреться — не смог; левая часть атрофирована.

… Страх — коварное зло… И когда стемнело, весь мир стал мраком, как могильная яма, и все мирно гудит, как заупокойная песнь, и, желая из этого вырваться, он изо всех сил закричал, и стало ему еще страшнее. Как жалок, одинок человек в процессе мироздания!

От бессилия, холода и страха он прикрыл глаза, и только тогда заметил — что-то на плечах мигает. Этот спасательный сигнал вновь вдохнул в него жизнь, он задергался, пытаясь согреться. А следом еще один символ жизни — кое-где заблестели звезды, и лунный свет стал сочиться сквозь небесную дымку. Но это уже мало его беспокоит, сознание затуманилось: то он что-то ощущает, то впадает в беспамятство, и лишь изредка, уже с трудом раскрывает глаза… И все ж он дождался, уже светлело, когда чудовище, вдоволь наиздевавшись, тихо всплывало, и он в блаженстве от приближающегося покоя, сам себе умиленно улыбнулся, обмяк.

…Страшная боль пробудила подобие чувства — какие-то существа, то ли люди иль звери, ломали его ногу. Он хотел, было, дернуться, но его пригвоздили, и словно исчезающее эхо он что-то еще слышал, как морской гул в ушах, и вновь приятный мрак.

Еще раз он, было, очнулся, когда его переносили, но это тоже окончилось приятным мраком под тот же океанский гул. А потом гул исчез, и непрекращающаяся качка исчезла, и откуда-то донесся женский голос и знакомый приятный баритон. — «Давид Безингер?» — Малхаз раскрыл глаза.

Просторная светлая каюта, красивая девушка-медсестра со шприцем, а рядом стоит высокий холеный Безингер, в белом костюме, гладит его единственно не перебинтованную правую руку, и на его пальце огромный старинный, вроде простой, перстень, может быть, Зембрии Мниха.

— Только не дергайся, не шевелись, — ласково на английском попросил Безингер. — Это все ерунда, заживет, — указал он на гипсы. —Хуже другое: ты перенес «на ногах» сильнейший инфаркт… Ничего. Все позади. К утру будем в Японии, туда уже слетелись лучшие кардиологи мира… Поседел, — погладил он волосы Малхаза. — А знаешь, о чем ты все время говорил в беспамятстве? Ха-ха! Ну, на чеченском — Богу молился, смеялся, с кем-то ругался, какого-то Степаныча, на русском, с собой звал, … а главное, главное, ты не раз четко кричал: — «Ана, спаси, спаси, и я спасу тебя!», и это на чеченском, на русском, на английском. Вот что странно?!

Учитель истории широко улыбнулся, и на родном:

— Чеченский выучили? … Тогда скажу. Знаете, почему охранники-иудеи из Хазар-Кхелли все разом померли? От облучения. Значит, в пещере с сундуком — сильная радиация, оттого там люди, особенно мужчины, никогда не жили, это место, как проклятое, испокон веков обходили… Нам, точнее Вам, нужен лишь датчик…

— Боже! Как просто! Как гениально! … Малхаз, ты чудо, ты гений, ты талант! — здоровенный Бесингер стал неуклюже обнимать больного, целовать, и, вдруг, резко бросился к телефону…

Лечащий врач, высокий крепкий мужчина с рыжей бородкой, по говору американец, второпях оставил историю болезни (его куда-то отозвали), и Малхаз, воспользовавшись моментом, полистал свое досье — на латыни и почерк дурацкий, да кое-что выяснил. До Токио он побывал в клиниках еще двух городов на севере Японии, дальше он и сам знает — беспосадочный перелет на небольшом частном самолете до Дюссельдорфа в Германии, а теперь его лечат в живописных швейцарских Альпах, где-то под Цюрихом; и вроде это частная клиника, да глаз Шамсадова наметан, многое повидал — безусловно, это очень старое, великолепно ухоженное владение приватно, охраняется от мира как тюрьма, но никак не клиника, хоть и масса современнейшего оборудования и медперсонала.

Сам Малхаз чувствует себя прекрасно. В новогоднюю ночь, вопреки возгласам врачей, даже лезгинку станцевал, и не просто так, а чтоб знали — темпераментно, азартно, с огоньком. Правда, после этого сутки встать не мог — все болело, и сейчас хромает, да это пустяки — сами врачи утверждают — время вылечит. Другое дело с сердцем. Вроде, не болит, и даже позабыл Малхаз, где оно находится. Однако, сейчас все внимание только к нему, замучили с исследованиями, прибывало масса врачей, в том числе и из Китая — целитель.