Сергей Михеенков - Встречный бой штрафников

Гауптман Фитц расспросил его о Германии. О том, как он попал под налет английских штурмовиков, Бальк вначале промолчал. Но тот вдруг спросил:

– Баденвейлер часто бомбят?

– Нет, герр гауптман. – Бальк сделал паузу и уточнил: – Время от времени.

– Ну да, – хмуро кивнул ротный, – так же, как и нас. Время от времени. И есть разрушения?

– Да, герр гауптман.

– И убитые?

– Да, герр гауптман. Гражданские совсем не умеют прятаться во время бомбежки. К тому же не все бомбоубежища выдерживают прямые попадания тяжелых бомб.

– Значит, есть раненые и искалеченные среди гражданских. Так ведь?

– Так точно, герр гауптман, есть и такие.

– Вот что ужасно. Искалеченного войной солдата я еще могу представить. А вот искалеченных детей и женщин… Впрочем, их можно увидеть в любой русской деревне. Мы, солдаты германской армии, наивно полагали, что авианалеты и падающие бомбы – это несчастье Польши, России, но не Германии.

– Я полностью разделяю ваши чувства, герр гауптман, – сказал Бальк.

Гауптман Фитц внимательно посмотрел на своего фузилера. И спросил:

– Чьи самолеты чаще всего налетают? Американцы или англичане? А может, русские?

– Нет, русских там нет.

– Британцы?

– Да, британцы.

– Негодяи. Эти не пожалеют ни наших женщин, ни детей, ни стариков. – Ротный в задумчивости покачал головой и вдруг сказал: – Можно себе представить, что будет, когда до нас доберутся русские.

– Что вы сказали, герр гауптман? – притворился Бальк, изображая простодушного дурачка, каким, кажется, и любил его старик.

– Ничего, – тут же спохватился ротный. – Ты, должно быть, слышал о готовящемся широкомасштабном летнем наступлении? Весь Восточный фронт перейдет в атаку.

– Да, герр гауптман, в Германии только об этом и говорят. Нам только выстоять эту зиму, а там мы опрокинем русских и снова пойдем вперед.

– Вот именно, сынок! Так и будет! А о том, что я тебе тут наболтал, забудь. Никакого разговора между нами не было. Или ты считаешь иначе?

– Никак нет, герр гауптман! Никакого разговора между нами не было.

– Вот именно. – И ротный улыбнулся. Обветренные на морозе губы его скупо дернулись, но глаза по-прежнему выражали крайнюю озабоченность и еще что-то, что носили в себе все воевавшие на русском фронте. Некую тоску, которая, как вошь, поселялась однажды совершенно незаметно, потом осваивалась, плодилась, разрасталась и вскоре становилась уже частью человека.

Старик распорядился, чтобы Балька поставили на все виды довольствия, а также выдали зимнее обмундирование. Пожал ему руку и отпустил.

Лицо ротного все же изменилось. И теперь, расставшись с ним и перебирая в памяти его слова и жесты, Бальк понял, что именно изменилось в нем. Гауптман Фитц имел лицо пьющего человека. Обветренная пористая кожа, тяжелые мешки под глазами, нервное подергивание рта и часто меняющиеся гримасы, которые порой замирали на несколько минут, как у сумрачного каменного божка.

Зимнее обмундирование. Вот это было здорово!

Хорошенько поев, Бальк отправился прямиком на склад, где ему выдали все, что положено: шерстяные кальсоны, толстые стеганые штаны на ватине, почти точно такие же, какие он иногда видел на убитых иванах, белые маскировочные штаны, которые можно было надевать поверх обычных. Еще он получил куртку на ватине, к которой пристегивалась белая маскировочная куртка-накидка, меховые трехпалые перчатки и вязаную из шерсти шапочку-подшлемник. Сапоги он тут же поменял на просторные русские валенки без подошвы. Если учесть толстый шерстяной свитер, который он привез из дому, то теперь морозы Балька мало беспокоили. Правда, он еще не знал, что такое минус двадцать пять на ветру в траншее. Наступившая зима была для него первой, которую ему предстояло пережить на Восточном фронте.

Он почти бежал в свой взвод. Взвод занимал оборону в соседней деревне. Часовой возле штабной избы пояснил, что это в километре отсюда. Бальк сразу сообразил, насколько плохи здесь дела. Еще летом такой участок фронта занимала бы рота. Полносоставная рота в сто двадцать человек с четырьмя пулеметами, с усилением в виде штурмового орудия или батареи ПТО, минометного взвода или нескольких легких полевых гаубиц калибра 75 мм. А теперь он шел по расчищенной дороге и не видел никаких траншей и даже одиночных ячеек. Открытые места он старался перебежать пригнувшись.

Да есть ли здесь вообще фронт, подумал он и беспокойно оглянулся. Снег лепил прямо в глаза, сек по каске. В какое-то мгновение ему показалось, что в лесу, среди елей и сосен, он не один. Бальк снял с плеча винтовку и втолкнул затвором в патронник патрон. Нет, все тихо. Только снег шуршит, и ветер со скрипом и стоном раскачивает старые деревья. И все же какие-то посторонние тени снова мелькнули в глубине просеки, и хрустнула ветка под ногой. Бальк зашагал быстрее. Лес, к счастью, вскоре кончился. Когда он вышел из ельника в поле, с облегчением вздохнул и несколько раз оглянулся. Хотя какое-то время все еще казалось: вот-вот из-за деревьев, оставшихся позади, прогремит выстрел. Нет, обошлось. Людей в лесу на просеке он все же видел. Теперь он это знал точно. Возможно, это была русская разведка.

За полем виднелась деревня. Оттуда сразу отделилась разляпистая серая точка и понеслась прямо навстречу Бальку. Послышалось урчание мотора. Мотоцикл! К нему мчался мотоцикл. Судя по посадке и пулемету в коляске – свои.

Это был патруль. Никого из старых знакомых среди солдат, сидевших на «BMW», Бальк не увидел. Он назвал пароль.

– Бальк? – спросил его простуженным голосом укутанный в разное тряпье, совершенно не имевшее отношение к полевой одежде солдата вермахта, нахохленный пулеметчик.

– Так точно, шютце Бальк! – И Бальк вскинул к каске руку в меховой перчатке, полагая, что перед ним, по меньшей мере, фенрих[1].

Пулеметчик осклабился и сказал:

– Вольно.

После чего мотоцикл резко взревел мотором, развернулся на пятачке и, обдавая Балька выхлопными газами и ошметками грязного снега, помчался обратно к деревне. Черт бы их побрал, стиснул зубы Бальк, кто это такие? Ведут себя как «цепные псы». Но горжетов полевой жандармерии на их одежде он не увидел. Артиллеристы из усиления? Тогда откуда им известно его имя?

На околице его встретили двое: фельдфебель Гейнце и пулеметчик из третьего отделения Пауль Брокельт.

Как часто в последние дли отпуска и в дороге сюда, в Россию, он думал о своих товарищах! Он по-настоящему о них тосковал, как тоскуют о родных и близких людях, когда судьба и обстоятельства неожиданно разлучают тебя с ними.

Они обнялись. Гейнце и Брокельт тут же повели Балька в белый кирпичный дом с опрятной изгородью и калиткой к высокому крыльцу с резными столбами и перилами. И Бальк понял, что все это, в том числе и мотоцикл в поле, были частью церемонии встречи старых боевых товарищей.

– Старик сообщил по рации, что ты прибыл. – И взводный, сияя улыбкой, хлопнул его по плечу. – Как тебя подштопали, дружище? Все в порядке?

Теперь фельдфебель Гейнце обращался к нему как к равному. Видимо, им здесь действительно несладко.

– Да, – ответил он, – готов выполнять свои обязанности в полном объеме и на любом участке.

– Вот и отлично.

Крестьянский дом, который занимал Гейнце, по обыкновению состоял из двух горниц – кухни и светлицы. Светлица, комната побольше, и была оборудована под КП. На столе стояла переносная радиостанция «Петрикс». Рядом лежала карта. На стене висел «МП40». Окна занавешены черной материей, которая сейчас наподобие портьер была отведена в стороны, и в комнату с улицы лился матовый свет отраженных снегов. Под потолком висела керосиновая лампа.

Гейнце и Брокельт принялись расспрашивать о Германии, о девушках, о том, какие песни поют на родине.

– «Лили Марлен», – ответил Бальк. – А где Зоммер? – И он внимательно посмотрел на взводного.

Курт Зоммер всегда возился возле своего портативного «Петрикса». Обеспечивал бесперебойную связь с командным пунктом управления Одиннадцатой роты. Через него старик Фитц передавал во взвод свои распоряжения. Очень часто он упрашивал Курта послушать по его «Петриксу» музыку. «Твой любимый Чайковский в Германии запрещен!» – возмущался Курт и тут же настраивал волну на Москву, откуда заплывали в их вонючий блиндаж звуки Шестой симфонии. «Но ведь мы не в Германии, Курт, и здесь официальный запрет не действует», – отвечал он. И Курта это развлекало. Он начинал перечислять и другие запреты, введенные Третим рейхом, которыми здесь, в России, можно было пренебречь.

Фельдфебель Гейнце пропустил вопрос Балька мимо ушей. Это было его манерой – не слышать незначительное, на что не стоило тратить драгоценного времени. Но сейчас его молчание показалось Бальку слишком неестественным. Похоже, что вопрос Балька что-то задел в нем. Что-то такое, о чем долго молчать было невозможно.