Юрий Стукалин - Последний защитник Брестской крепости

— Не знаю, Митрич, что и сказать, — вздохнул лейтенант.

— У меня такое чувство, как… знаешь, бывает духота стоит перед сильной грозой. Вон Анисимов тоже…

— А что Анисимов?

— Пошел часы свои забирать из починки, а ему их не отдают. Мол, не готовы еще. А он их на полке видел — тикают.

— Что с того? — удивился Сомов.

— Впечатление такое, что специально задерживает часовщик, будто знает нечто, чего мы не знаем.

— Что, например?

Кожевников не ответил, решая про себя, стоит ли поделиться с лейтенантом тягостными мыслями, но Сомов настойчиво переспросил:

— Так что этот часовщик знает, по твоему мнению?

Кожевников поднял на него тяжелый взгляд:

— Что покойникам часы ни к чему.

— Это ты брось! — усмехнулся лейтенант. — Это как раз объяснимо. Просто перепутал Анисимов.

— Да не похоже, глаз у него зоркий.

— Ладно. — Хлопнув ладонями по коленкам, Сомов поднялся. — Пошли лучше чайку жахнем. А то девчонки нас, поди, заждались.

Они пили обжигающий душистый чай и ели яблочный пирог, который Катерина делала по собственному рецепту. Сомов, Катерина и Дарья болтали, а Кожевников отмалчивался и задумчиво крутил в руках чайную ложку. Он уже не мог отделаться от тревожных мыслей.

— Папка, с тобой все хорошо? — услышал он голос дочери и ощутил ее легкое прикосновение.

— Да, — рассеянно ответил старшина. — Все нормально.

— Спать ему пора, — сказала Катерина, — намаялся он сегодня, Дашенька. И тебе с дороги отдохнуть надо. Пойдем, я тебе постелю.

«Да, — подумал Кожевников, — действительно надо отдохнуть. Ночью всегда сгущаются краски, а разные мелочи становятся огромными, выше стен нашей крепости. А утро вечера — мудренее».

— Ну что ж, спасибо, хозяюшка, за угощение, — обратился он к Катерине и, поднявшись из-за стола, слегка поклонился. Потом поцеловал дочь.

— Ты это куда? — удивился Сомов. — Э нет, брат, я тебя никуда не отпущу.

— Извини, но у вас и так места мало, я лучше к себе. А завтра утречком пораньше приду. Молоком напоите? — подмигнул он Катерине.

— Вот дурной! — возмутилась Катерина. — И куда ты попрешься? К своим солдатам? Казарменная ты душа!

— Завтра увидимся, — сказал он дочери, показывая тем самым, что разговор окончен. Затем поцеловал ее в щеку и немного смущенно добавил: — Люблю тебя.

— Я тебя тоже, папка.

Казарма располагалась на Западном острове, и прогулка по ночной прохладе пришлась старшине как нельзя кстати. Он словно нырнул в освежающую ледяную воду после долгого сидения на испепеляющей жаре. По дороге встретился патруль. Узнав его, солдаты отдали честь и прошли мимо.

Отдельной комнаты Кожевникову не полагалось, хотя при определенном старании, указав на свои заслуги и побряцав орденами, он вполне мог ее себе выбить. Но старшина привык находиться среди солдат, да и не хотел вешать на себя заботу обустройства своего быта. Кровать, тумбочка, где помещался весь его нехитрый скарб, да шинель в каптерке — вот и все, что было ему необходимо.

Дневальный поприветствовал Кожевникова, встав по стойке смирно, но он устало махнул солдату рукой. В казарме было тихо, пахло портянками и сапожной ваксой. Старшина разделся, аккуратно сложил форму на табуретку и улегся на койку. Тихонько скрипнули пружины. Кожевников растянулся на прохладной простыне, заложив руки за голову. Солдаты мирно спали. Из разных углов раздавался храп. Особенно явно на общем фоне выделялись раскатистые трели, выводимые рядовым Сагитдуллиным.

Кожевников всегда спал чутко. И на этот раз только его разбудил слабый далекий гул. Он нарастал смутной тенью, выплывал отголоском сна, становясь все более явственным и реальным.

Старшина открыл глаза и прислушался. Теперь звук был отчетливым. Старшина взглянул на часы с фосфоресцирующими стрелками — три утра. Он поднялся с кровати, взял с тумбочки пачку папирос, выудил одну, потом натянул галифе, сунул ноги в остывшие за ночь сапоги и направился к умывальникам.

Дневальный дремал стоя, прижавшись спиной к стенду с фотографиями отличников боевой и политической подготовки.

— Эй, солдат! — тихонько позвал его Кожевников.

Паренек, рядовой, «первогодок», совсем еще мальчишка со смешной фамилией Мамочкин, резко дернулся, широко раскрыл глаза и оторопело посмотрел на старшину.

— Я не сплю, товарищ старшина, — хриплым со сна голосом произнес он.

— Вижу, — усмехнулся Кожевников. — Ты ничего не слышишь?

Дневальный прислушался, склонив набок голову и выставив кверху ухо.

— Шумить штой-то.

— «Шумить», — передразнил его Кожевников и пошел, гулко стуча каблуками по дощатому полу.

Закрыв за собой дверь и миновав ряд умывальников, он приник к стеклу большого окна, долго и напряженно всматривался в черное небо, но ничего не увидел. Закурил папиросу. Огонек ее красной звездочкой отразился в темном стекле. Создавалось ощущение, будто что-то огромное, но неосязаемое движется с западной стороны.

— Ни черта не видно! — тихо выругался старшина, поежившись. Ощущение тревоги вновь обволокло его сердце клубком дурных предчувствий.

«Может, учения какие? — подумал Кожевников. — Хотя нас предупредили бы, граница все-таки».

Лампочка под потолком вдруг замигала и погасла. Старшина на ощупь подошел к выключателю, повернул его. Никакого эффекта, свет не включался.

Кожевников приоткрыл дверь в коридор — темно. Дневальный, чертыхаясь, возился с фонариком, который в его неумелых руках то загорался, то гас.

— Что же это такое?! — Кожевников снова кинулся к окну, с треском рванул раму.

В помещение ворвался свежий утренний воздух. Старшина высунулся из окна по пояс. Сотни едва различимых темных пятнышек заполонили предрассветное небо. Самолеты летели на большой высоте, сверкая бортовыми огнями. И летели они с немецкой стороны в глубь территории Советского Союза.

Рядовой Матиас Хорн напряженно вглядывался в даль — туда, где небо на востоке начинало постепенно сереть и медленно проявлялась тонкая светлая полоса. Тьма отползала, сдавая свои позиции начинающемуся дню. Тревожная бессонная ночь заканчивалась, уступая натиску встающего солнца. То, что впереди ожидало Матиаса и тысячи других германских солдат, было сокрыто густым ватным туманом, стелющимся над Бугом и окутывающим низины.

Хорн лежал на траве, водрузив подбородок на сцепленные пальцы. Все вокруг покрылось росой, и мундир вбирал в себя влагу, становился тяжелым. Казалось, кто-то прикасается к спине большими ледяными ладонями. Матиас поежился. Тело зудело, нестерпимо хотелось чесаться. Рука механически потянулась в нагрудный карман за сигаретами, но Матиас отдернул ее. Курить строго запрещено.

Ощущение величия момента и одновременно тревожности витало в воздухе. Казалось, это состояние солдат и офицеров вот-вот материализуется, и можно будет потрогать его руками. Даже лошади вели себя нервозно — всхрапывали, покачивая головами, топтались на месте. Возницы поглаживали их, пытаясь успокоить.

В душе Матиас испытывал смятение. Он очень ясно сознавал, что спустя несколько минут его жизнь навсегда изменится. Это чувство возникало из глубин подсознания и разливалось по всему телу горячей обжигающей волной. До сего момента победоносная Германия легко шла по Европе и, неся незначительные потери, занимала огромные территории. Наконец дошла очередь и до обширных просторов Советского Союза, заселенных толпами разного рода варваров.

Смесь вяжущего страха и пылкого азарта, стремление скорее броситься вперед и покончить с тягостным ожиданием превращало Матиаса в параноика. Бездействие томило душу, резало ее незримыми ледяными когтями, вселяя губительные сомнения. Он ненавидел одолевавшие его чувства, боясь проявить слабость в столь судьбоносный для Третьего рейха момент.

— Эй, Матиас! — его тихо окликнули.

Хорн обернулся.

— Ты коньяк весь выпил? — Ефрейтор Карл Риммер нервно крутил в пальцах сигарету, но прикурить не решался.

Еще вечером всем выдали паек и в дополнение к нему коньяк и шоколад. Некоторые даже получили по бутылке пива, что красноречиво свидетельствовало о серьезности предстоящего момента. Командование поднимало боевой дух солдат, и те угощали друг друга, радуясь возможности сытно закусить и выпить перед боем. Ведь наверняка для кого-то из них он станет последним. Офицеры строго следили, чтобы не было пьяных, но некоторые все же умудрились слегка перебрать. Риммер оказался в их числе.

— Нет, не выпил, — шепотом ответил Хорн, — но тебе не дам.

— Почему? — искренне удивился Карл, не ожидая такого от близкого друга.

— Потому что нам сейчас через Буг переправляться, а ты уже навеселе.

— Это от нервов, Матиас, — извиняющимся тоном произнес Риммер. — Терпеть не могу вот так валяться без дела и ждать.