Еда - Эмилия Галаган

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий… ты одна мне поддержка и опора, о великая, могучая человеческая еда… Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается в мире? Но ты есть — и я могу радостно отстукивать вилкой по тарелке: «Жизнь продолжается! Будем есть — будем жить!»

Этот небольшой сборник рассказов и рассказиков — про еду.

Тут нет рецептов. Тут — просто разговоры о еде или около нее. Да, домохозяйка, да, это не для тебя. Ну или для тебя — сними фартук и сядь почитай. Или не сейчас, а потом… А впрочем, ну его! Не читай вовсе! Ничего-то тут нет: байки одни. Решительно никакой пользы — ни тебе, ни отечеству! Да и тебе, суровый литературовед, нечего тут ловить. Философия этого текста не глубже столовой тарелки (даже на кастрюлю не тянет). Что хотел сказать автор, и так понятно: он, автор, любит покушать. И поговорить. А так — никакого абстракционизму, никакого постмодернизму! Просто слова во всех видах: вареные, жареные, тушеные.

Не любо — не кушай, а ж… врать… не мешай!

Ангел-вышибала вышел покурить на балкончик.

Смена была тяжелая.

Души сегодня какие-то на редкость бестолковые, просто на вежливое «Вам пора» не реагируют.

О времена, о нравы!

Этот последний вообще ему в штанину вцепился мертвой хваткой и рычал, как собака. Еле оторвал. Дал подсрачника, придал ускорение — проваливай к мамочке, идиота кусок!

И кому такое надо? Ангел не стал смотреть на землю, потому что догадывался: ходит какая-то по бабкам, по церквям, по врачам… сильно хочет ребеночка! Эти суки там, наверху, любят такие фокусы выкидывать! И да — плевать, что мысли его все прочитали. Всех в ад не сошлете, кому-то и здесь работать надо.

Ангел все-таки посмотрел вниз.

Поискал знакомые лица.

Не эту ли девчонку он когда-то подтолкнул к краю? Мялась, жалась, озиралась, смотрела затравленно…

Ага, вот она, ну что, любезная, как твои дела? Ничего, смотри, куда-то едет…

Девчонка (ей лет восемь, не больше) обернулась на родителей.

— Не волнуйся, милая, — сказала ей мама. — И пиши нам. Как доехала, чем кормят…

Девочка втянула голову в плечи.

— А там будут кормить?

— Ну, конечно, будут кормить…

— Будут кормить… — как будто успокаиваясь, сказала девочка.

— А ты думала: нас везут на убой, что ли? — засмеялся какой-то мальчишка постарше, стоявший рядом. — Это ж летний лагерь, а не этот… конт… контрационный! Конечно, будут кормить! Но не факт, что тебе понравится! — И он засмеялся.

Ангел-вышибала тоже расхохотался и бросил вниз окурок.

Гениально! В следующий раз, когда кто-то из приставучих начнет донимать вопросами: «А там можно жить, там точно можно жить?»

Он скажет:

— Конечно, можно. Но не факт, что тебе понравится.

И засмеется.

А девочка тем временем сидела в автобусе, прижавшись носиком к холодному стеклу.

Ее ждало суматошное лето в лагере, страшилки у костра, печеная картошка, втихаря обрываемые с деревьев зеленые яблоки (кислющие, но вкуснота!) и обязательный кефир на полдник.

Она раньше терпеть не могла кефир, но с тех пор полюбит.

Бабушка рассказывала, что, когда она была маленькой, на нее иногда нападало привередство и она отказывалась есть что дают. Мой прадед был печником — уважаемая профессия! — а прабабушка хорошо вела хозяйство, поэтому жила семья — по тем временам — в достатке.

Жили они в деревне, в Черниговской области.

И вот как-то моя бабушка (тогда — крепенькая смурная девочка, которая теперь смотрит на меня с их единственного семейного фото) отказалась есть свой обед. Так и представляю, как она недовольно посмотрела в тарелку и буркнула: не буду!

А моя прабабушка (тогда — статная женщина с суровым лицом) сказала ей что-то вроде: пока не съешь свой обед, из дома не выйдешь, Людмила.

А бабушка, наверно, только бросила на нее взгляд исподлобья и осталась наедине с тарелкой остывающего борща. Или щей. Или каши.

А прабабушка как раз собиралась идти кормить свиней.

Взяла ведро с помоями и вышла из дома.

И как раз в тот момент кто-то постучал в калитку. Прабабушка поставило ведро на крыльцо и пошла открыть.

Пришли двое детей — мальчик и девочка. Ужасно худые и оборванные. Тогда ведь был голод на Украине, вот эти дети (видимо, сироты) и брели по свету, побираясь у добрых людей.

Прабабушка подумала: пусть бы Люся поглядела на них! Тогда бы ела все, что дают.

Она сказала:

— Подождите, сейчас я вам вынесу кое-чего.

Зашла в дом и стала собирать в узелок: сала там кусочек, хлеба, еще чего.

А потом взяла с собой бабушку и вышла во двор.

Дети сидели около помойного ведра — которое прабабушка оставила на крыльце, так и не донеся до хлева, — и дружно уничтожали его содержимое. С огромным аппетитом и превеликой радостью.

Бабушка после этого всегда ела что дают.

Даже я, которой эту историю рассказывали в детстве, тоже выросла совершенно непривередливой.

А эти дети? Дети, которые ушли тогда с нашего двора с узелком с едой, и пошли неизвестно куда — что с ними стало? Куда они попали, кроме воспоминаний моей бабушки и моего воображения, рисующего их чумазые мордашки, на которых отражается искренняя радость от того, что им в руки попало целое ведро еды?

Никто не знает.

Но думаю, сейчас их уже наверняка нет в живых. Может, они с бабушкой встретились где-то там, где нет голода. И бабушка сказала им спасибо — за всю нашу семью.

Моя первая влюбленность была ужасно неудачной (да и вторая, и третья тоже впоследствии не порадовали, но это потом, через годы…).

Мне было семнадцать. Я безумно страдала, жутко психовала и без конца срывалась на окружающих.

— Чего ты такая стала бешеная? — как-то спросила меня бабушка после того, как я ей надерзила.

— Потому что я — озлобленная на весь мир старая дева! — крикнула я.

Бабушка захохотала.

Я помню, как она прямо-таки согнулась пополам от смеха. На ней был фартук с подсолнухами и серое домашнее платье. И тапочки с заломленными задниками и дырками, прорезанными для распухших косточек.

В отчаянии я, громко топоча, помчалась в свою комнату, хлопнула дверью и бросилась на кровать