Сергей Довлатов - Ремесло

Бесконечные двойки... Равнодушие к точным наукам...

Совместное обучение... Девочки... Алла Горшкова...

Мой длинный язык... Неуклюжие эпиграммы... Тяжкое бремя сексуальной невинности...

1952 год. Я отсылаю в газету "Ленинские искры"

четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина.

Три - про животных...

Первые рассказы. Они публикуются в детском журнале "Костер". Напоминают худшие вещи средних профессионалов...

С поэзией кончено навсегда. С невинностью - тоже...

Аттестат зрелости... Производственный стаж... Типография имени Володарского... Сигареты, вино и мужские разговоры... Растущая тяга к плебсу. (То есть буквально ни одного интеллигентного приятеля. )

Университет имени Жданова. (Звучит не хуже, чем "Университет имени Аль Капоне")... Филфак... Прогулы...

Студенческие литературные упражнения...

Бесконечные переэкзаменовки... Несчастная любовь, окончившаяся женитьбой... Знакомство с молодыми ленинградскими поэтами - Рейном, Найманом, Бродским...

Наиболее популярный человек той эпохи - Сергей Вольф.

ДЕДУШКА РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Нас познакомили в ресторане. Вольф напоминал американского безработного с плаката. Джинсы, свитер, мятый клетчатый пиджак.

Он пил водку. Я пригласил его в фойе и невнятно объяснился без свидетелей. Я хотел, чтобы Вольф прочитал мои рассказы.

Вольф был нетерпелив. Я лишь позднее сообразил - водка нагревается.

- Любимые писатели? - коротко спросил Вольф.

Я назвал Хемингуэя, Белля, русских классиков...

- Жаль, - произнес он задумчиво, - жаль...

Очень жаль...

Попрощался и ушел, Я был несколько озадачен. Женя Рейн потом объяснил мне:

- Назвали бы Вольфа. Он бы вас угостил. Настоящие писатели интересуются только собой...

Как всегда, Рейн был прав...

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

Как-то сидел у меня Веселов, бывший летчик.

Темпераментно рассказывал об авиации.

Он говорил; "Самолеты преодолевают верхнюю облачность...

Жаворонки попадают в сопла... Глохнут моторы... Самолеты падают... Люди разбиваются...

Жаворонки попадают в сопла... Гибнут люди... "

А напротив сидел Женя Рейн.

"Самолеты разбиваются, - кричал Веселов, - моторы глохнут...

В сопла попадают жаворонки...

Гибнут люди... Гибнут люди... "

Тогда Рейн обиженно крикнул:

"А жаворонки что - выживают?!.. "

Да и с Вольфом у меня хорошие отношения. О нем есть такая запись:

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

Вольф с Длуголенским отправились ловить рыбу. Вольф поймал огромного судака. Вручил его хозяйке и говорит:

"Поджарьте этого судака, и будем вместе ужинать".

Так и сделали. Поужинали, выпили. Вольф и Длуголенский ушли в свой чулан. Хмурый Вольф сказал Длуголенскому:

- У тебя есть карандаш и бумага?

- Есть - Давай сюда.

Вольф порисовал минуты две и говорит:

"Вот суки! Они подали не всего судака! Смотри.

Этот подъем был. И этот спуск был. А вот этого перевала - не было. Явный пробел в траектории судака... "

ДАЛЬШЕ

1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема - - одиночество.

Неизменный антураж - вечеринка. Вот примерный образчик фактуры:

" - А ты славный малый!

- Правда?

- Да, ты славный малый!

- Я разный.

- Нет, ты славный малый. Просто замечательный.

- Ты меня любишь?

- Нет... "

Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий...

Недолгие занятия боксом... Развод, отмеченный трехдневной пьянкой... Безделье... Повестка из военкомата...

Стоп! Я хотел уже перейти к решающему этапу своей литературной биографии. И вот перечитал написанное.

Что-то важное скомкано, забыто, Упущенные факты тормозят мои автобиографические дроги.

Я уже говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив Хемингуэя, он навсегда стал моим литературным кумиром.

Нас познакомила моя бывшая жена Ася. До этого она не раз говорила:

- Есть люди, перед которыми стоят великие цели!

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

Шли мы откуда-то с Бродским. Был поздний вечер. Спустились в метро закрыто. Чугунная решетка от земли до потолка. А за решеткой прогуливается милиционер. Иосиф подошел ближе. Затем довольно громко крикнул:

"Э? "

Милиционер насторожился, обернулся.

"Дивная картина, - сказал ему Бродский. - впервые наблюдаю мента за решеткой

Я познакомился с Бродским, Найманом, Рейном.

В дальнейшем узнал их лучше. То есть в послеармейские годы, когда мы несколько сблизились. До этого я не мог по заслугам оценить их творческое и личное своеобразие. Более того, мое отношение к этой группе поэтов имело налет скептицизма. Помимо литературы я жил интересами спорта, футбола.

Нравился барышням из технических вузов. Литература пока не стала моим единственным занятием. Я уважал Евтушенко.

Почему же так важно упомянуть эту группу? Я уже тогда знал о существовании неофициальной литературы.

О существовании так называемой второй культурной действительности. Той самой действительности, которая через несколько лет превратится в единственную реальность...

Повестка из военкомата. За три месяца до этого я покинул университет.

В дальнейшем я говорил о причинах ухода - туманно.

Загадочно касался неких политических мотивов.

На самом деле все было проще. Раза четыре я сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз проваливался.

Языка я не знал совершенно. Ни единого слова.

Кроме имен вождей мирового пролетариата. И наконец меня выгнали, Я же, как водится, намекал, что страдаю за правду. Затем меня призвали в армию. И я попал в конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в аду...

ЗОНА

Я не буду рассказывать, что такое ВОХРА. Что такое нынешний Устьвымлаг. Наиболее драматические ситуации отражены в моей рукописи "Зона". По ней, думаю, можно судить о том, как я жил эти годы.

Два экземпляра "Зоны" у меня сохранились. Еще один благополучно переправлен в Нью-Йорк. И последний, четвертый, находится в эстонском КГБ. (Но об этом - позже. )

"Зона" - мемуары надзирателя конвойной охраны, цикл тюремных рассказов.

Как видите, начал я с бытописания изнанки жизни.

Дебют вполне естественный (Бабель, Горький, Хемингуэй).

Экзотичность пережитого материала - важный литературный стимул. Хотя наиболее чудовищные, эпатирующие подробности лагерной жизни я, как говорится, опустил. Воспроизводить их не хотелось. Это выглядело бы спекулятивно. Эффект заключался бы не в художественной ткани произведения, а в самом материале. Так что я игнорировал крайности, пытаясь держаться в обыденных эстетических рамках.

В чем основные идеи "Зоны"?

Мировая "каторжная" литература знает две системы идейных представлений. Два нравственных аспекта.

1. Каторжник - жертва, герой, благородная многострадальная фигура. Соответственно распределяются моральные ориентиры.

То есть представители режима - сила негативная, отрицательная.

2. Каторжник - монстр, злодей. Соответственно - все наоборот. Каратель, полицейский, сыщик, милиционер - фигуры благородные и героические.

Я же с удивлением обнаружил нечто третье. Полицейские и воры чрезвычайно напоминают друг друга.

Заключенные особого режима и лагерные надзиратели безумно похожи. Язык, образ мыслей, фольклор, эстетические каноны, нравственные установки. Таков результат обоюдного влияния.

По обе стороны колючей проволоки - единый и жестокий мир.

Это я и попытался выразить.

И еще одну существенную черту усматриваю я в моем лагерном наследии. Сравнительно новый по отношению к мировой литературе штрих.

Каторга неизменно изображалась с позиций жертвы. Каторга же, увы, и пополняла ряды литераторов.

Лагерная охрана не породила видных мастеров слова.

Так что мои "Записки охранника" - своеобразная новинка.

Короче, осенью 64-го года я появился в Ленинграде.

В тощем рюкзаке лежала "Зона". Перспективы были самые неясные.

Начинался важнейший этап моей жизни...

ЭТАП

Я встретился с бывшими приятелями. Общаться нам стало трудно. Возник какой-то психологический барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались филологией. Подхваченные теплым ветром начала шестидесятых годов, они интеллектуально расцвели, А я безнадежно отстал. Я напоминал фронтовика, который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья преуспели. Мои ордена позвякивали, как шутовские бубенцы.

Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и возвращались к актуальным филологическим темам:

Пруст, Берроуз, Набоков...

Все это казалось мне удивительно пресным. Я был одержим героическими лагерными воспоминаниями.

Я произносил тосты в честь умерщвленных надзирателей и конвоиров. Я рассказывал о таких ужасах, которые в своей чрезмерности были лишены правдоподобия. Я всем надоел.