Николай Лейкин - Где апельсины зреют

II

Toulon, Cannes, Nice, Monaco, Menton Ventimille! кричалъ заунывнымъ голосомъ желѣзнодорожный сторожъ, выкрикивая главныя станціи, куда идетъ поѣздъ, и продолжая звонить въ ручной колокольчикъ.

Гарсонъ медленно записывалъ передъ Николаемъ Ивановичемъ на бумажкѣ франки за съѣденное и выпитое. Николай Ивановичъ нетерпѣливо потрясалъ передъ нимъ кредитнымъ билетомъ въ пятьдесятъ франковъ и говорилъ женѣ и спутнику:

— Ахъ, опоздаемъ! Ахъ, уйдетъ поѣздъ! Бѣгите хоть вы-то скорѣй занимать мѣста.

— А что хорошаго будетъ, если мы займемъ мѣста безъ тебя и уѣдемъ! отвѣчала Глафира Семеновна и торопила гарсона:- Плю витъ, гарсонъ, плю витъ.

Тотъ успокоивалъ ее, что до отхода поѣзда еще много времени осталось.

— Нонъ, нонъ, ну савонъ, что это значитъ! Въ Ліонѣ изъ-за этого проклятаго разсчета за ѣду, мы еле успѣли вскочить въ вагонъ и я въ попыхахъ тальму себѣ разорвала, говорила Глафира Семеновна гарсону по русски. — Хорошо еще тогда, что услужливый кондукторъ за талію меня схватилъ и въ купэ пропихнулъ, а то такъ-бы на станціи и осталась.

— Ah, madame! улыбнулся гарсонъ.

— Что: мадамъ! Плю витъ, плю витъ. И ты тоже, Николай Иванычъ: сидишь и бобы разводишь, а нѣтъ, чтобы заранѣе разсчитаться! журила она мужа.

Разсчетъ конченъ. Гарсону заплочено и дано на чай. Носильщикъ въ синей блузѣ давно уже стоялъ передъ путешественниками съ ихъ багажемъ въ рукахъ и ждалъ, чтобы отправиться къ вагонамъ. Всѣ побѣжали за нимъ. Иванъ Кондратьевичъ тащилъ свою громадную подушку и бутылку краснаго вина, взятую про запасъ въ дорогу.

— Les russes… сказалъ имъ кто-то въ догонку.

— Слышишь, Николай Иванычъ? Вотъ и французскія у насъ бороды, а все-равно узнаютъ, что мы русскіе, проговорилъ Иванъ Кондратьичъ.

— Это, братъ, по твоей подушкѣ. Еще-бы ты съ собой перину захватилъ! Здѣсь, кромѣ русскихъ, никто съ подушками по желѣзнымъ дорогамъ не ѣздитъ. Въ первую нашу поѣздку заграницу мы тоже захватили съ собой подушки, а ужъ когда нацивилизовались, то теперь шабашъ.

Сѣли въ купэ вагона, но торопиться, оказалось, было вовсе не зачѣмъ: до отхода поѣзда оставалось еще полчаса, о чемъ объявилъ кондукторъ спрашивавшей его на ломанномъ французскомъ языкѣ Глафирѣ Семеновнѣ и въ поясненіе своихъ словъ поднялъ указательный палецъ и пальцемъ другой руки отдѣлилъ отъ него половину.

— Господа! Гарсонъ-то не совралъ. Намъ до поѣзда еще полъ-часа осталось, заявила она своимъ спутникамъ.

— Да что ты! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Вотъ это я люблю, когда безъ горячки и съ прохладцемъ. Это по-русски. Тогда я побѣгу въ буфетъ и захвачу съ собой въ дорогу полъ-бутылки коньяку. А то въ попыхахъ-то мы давеча забыли захватить.

— Не надо. Сиди, когда ужъ сѣлъ. Вѣдь есть съ собой бутылка краснаго вина.

Мимо оконъ вагоновъ носили газеты, возили на особо-устроенной телѣжкѣ продающіяся по франку маленькія подушки съ надписью: "les oreillers".

— Вотъ съ какими подушками французы путешествуютъ, — указалъ Николай Ивановичъ Ивану Кондратьевичу. — Купятъ за франкъ, переночуютъ ночь, а потомъ и бросятъ въ вагонѣ. А ты вѣдь таскаешь съ собой по всей Европѣ въ полъ-пуда перину.

— Да что-жъ ты подѣлаешь, коли жена навязала такую большую подушку, — отвѣчалъ тотъ. — "Бери, говоритъ, бери. Самъ потомъ радъ будешь. Приляжешь въ вагонѣ и вспомнишь о женѣ".

Глафира Семеновна прочла надпись на телѣжкѣ съ подушками и сказала:

— Вотъ, поди-же ты: насъ въ пансіонѣ учили, что подушки по французски "кусенъ" называются, а здѣсь ихъ зовутъ "орелье". Вонъ надпись, "орелье".

— Цивилизація здѣсь совсѣмъ другая — вотъ отчего, отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Здѣсь слова отполированныя, новомодныя, ну, а у насъ все еще на старый манеръ. Вѣдь и у насъ по-русски есть разница. Да вотъ, хоть-бы взять фуражку. Въ Петербургѣ, по цивилизаціи она фуражкой зовется, а поѣзжай въ Угличъ или въ Любимъ — картузъ.

Сказавъ это, онъ снялъ съ себя шляпу котелкомъ и, доставъ изъ кармана мягкую дорожную шапочку, надѣлъ ее на голову.

— И не понимаю я, Иванъ Кондратьичъ, зачѣмъ ты себѣ такой шапки дорожной не купилъ! И дешево, и сердито, и укладисто.

— Да вѣдь это жидовская ермолка. Съ какой-же стати я, русскій, православный купецъ…

— Да и я русскій, православный купецъ, однако купилъ и ношу.

— Мало-ли что ты. Ты вонъ въ Парижѣ улитокъ изъ раковинъ жралъ, супъ изъ черепахи хлебалъ, а я этого вовсе не желаю.

— Чудакъ! Выѣхалъ заграницу, такъ долженъ и цивилизаціи заграничной подражать. Зачѣмъ-же ты выѣхалъ заграницу?

— А чортъ знаетъ зачѣмъ. Я теперь и ума не приложу, зачѣмъ я поѣхалъ заграницу. Ты тогда сбилъ меня у себя на блинахъ на масляной. "Поѣдемъ да поѣдемъ, всѣ заграничные трактиры осмотримъ, посмотримъ какъ сардинки дѣлаютъ". Я тогда съ пьяныхъ глазъ согласился, по рукамъ ударили, руки люди розняли, а ужъ потомъ не хотѣлъ пятиться, я не пяченый купецъ. Да кромѣ того и передъ отъѣздомъ-то все на каменку поддавалъ. Просто, будемъ такъ говорить, въ пьяномъ видѣ поѣхалъ.

— Такъ неужто тебѣ заграницей не нравится? Вотъ ужъ ты видѣлъ Берлинъ, видѣлъ Парижъ…

Иванъ Кондратьевичъ подумалъ и отвѣчалъ:

— То есть какъ тебѣ сказать… хорошо-то оно хорошо, только ужъ очень шумно и безпокойно. Торопимся мы словно на пожаръ. Покою никакого нѣтъ. У насъ дома на этотъ счетъ лучше.

— Ахъ, сѣрое невѣжество!

— Постой… зачѣмъ сѣрое? Здѣсь совсѣмъ порядки не тѣ. Вотъ теперь постъ великій, а мы скоромъ жремъ. Ни бани здѣсь, ни чернаго хлѣба, ни баранокъ, ни грибовъ, ни пироговъ. Чаю даже ужъ двѣ недѣли настоящимъ манеромъ не пили, потому какой это чай, коли ежели безъ самовара!

— Да, чаи здѣсь плохъ и не умѣютъ его заваривать, — согласился Николай Ивановичъ. — Или не кипяткомъ зальютъ, или скипятятъ его.

— Ну, вотъ видишь. Какой-же это чай! Пьешь его и словно пареный вѣникъ во рту держишь.

— За то кофей хорошъ, замѣтила Глафира Семеновна.

— А я кофей-то дома только въ Христовъ день пью. Нѣтъ, братъ, заскучалъ я по домѣ, крѣпко заскучалъ. Да и о женѣ думается, о ребятишкахъ, о дѣлѣ. Конечно, надъ лавками старшій прикащикъ оставленъ, но вѣдь старшій прикащикъ тоже не безъ грѣха. Изъ чего-же нибудь онъ себѣ двухъэтажный домъ въ деревнѣ, въ своемъ мѣстѣ построилъ, когда ѣздилъ домой на побывку. Двухъэтажный деревянный домъ. Это ужъ при мнѣ-то на деревянный домъ капиталъ сколотилъ, ну, а безъ меня-то, пожалуй, и на каменный сколотитъ, охулки на руку не положитъ. Знаю, самъ въ прикащикахъ живалъ.

— Плюнь. У хлѣба не безъ крохъ.

— Расплюешься, братъ, такъ. Нѣтъ, я о домѣ крѣпко заскучалъ. Вѣришь ты, во снѣ только жена; домъ да лавки и снятся.

— Такъ неужто-бы теперь согласился, не видавши Ниццы и Италіи, ѣхать домой?

— А ну ихъ! На все-бы наплевалъ и полетѣлъ прямо домой, но какъ я одинъ поѣду, коли ни слова ни по французски, ни по нѣмецки?.. Не знаю черезъ какіе города мнѣ ѣхать, не знаю даже, гдѣ я теперь нахожусь.

— Въ Марселѣ, въ Марселѣ ты теперь.

— Въ Марселѣ… Ты вотъ сказалъ, а я все равно сейчасъ забуду. Да и дальше-ли это отъ Петербурга, чѣмъ Парижъ, ближе-ли — ничего не знаю. Эхъ, завезли вы меня, черти!

— Зачѣмъ-же это вы, Иванъ Кондратьичъ, ругаетесь? При дамѣ это даже очень неприлично, обидѣлась Глафира Семеновна. — Ни кто васъ не завозилъ, вы сами съ нами поѣхали.

— Да-съ… Поѣхалъ самъ. А только не въ своемъ видѣ поѣхалъ. Загулявши поѣхалъ. А вы знали и не сказали мнѣ, что это такая даль. Я человѣкъ не понимающій, думалъ, что эта самая Италія близко, а вы ничего не сказали. Да-съ… Это не хорошо.

— Врете вы. Мы вамъ прямо сказали, что путь очень далекій и что проѣздимъ больше мѣсяца, возразила Глафира Семеновна.

— Э-эхъ! вздохнулъ Иванъ Кондратьевичъ. — То-есть перенеси меня сейчасъ изъ этой самой заграницы хоть на воздушномъ шарѣ ко мнѣ домой, въ Петербургъ, на Клинскій проспектъ — безъ разговору бы тысячу рублей далъ! Полторы-бы далъ — вотъ до чего здѣсь мнѣ все надоѣло и домой захотѣлось.

Часовая стрѣлка приблизилась къ полуночи.

— En voitures! скомандовалъ начальникъ станціи.

— En voitures! подхватили кондукторы, захлопывая двери вагонныхъ купэ.

Поѣздъ тронулся въ путь.

Поѣздъ летѣлъ. Въ купэ вагона, кромѣ супруговъ Ивановыхъ и Конурина, никого не было.

— Ну-ка, Николай Иванычъ, вмѣсто чайку разопьемъ-ка бутылку красненькаго на сонъ грядущій, а то что ей зря-то лежать… сказалъ Конуринъ, доставая изъ сѣтки бутылку и стаканъ. — Грѣхи! вздохнулъ онъ. — То-есть скажи мнѣ въ Питерѣ, что на заграничныхъ желѣзныхъ дорогахъ стакана чаю на станціяхъ достать нельзя — ни въ жизнь бы не повѣрилъ.

Бутылка была выпита. Конуринъ тотчасъ же освободилъ изъ ремней свою объемистую подушку и началъ устраиваться на ночлегъ.

— Да погодите вы заваливаться-то! Можетъ быть еще пересадка изъ вагона въ вагонъ будетъ, остановила его Глафира Семеновна.